Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Все равно. Да и вам надо отдохнуть — сутки небось не спали… И со мной намаялись сегодня…

Он говорил, разглядывая свои руки и не поднимая головы, хотя ему ужасно хотелось смотреть в ее глаза: он боялся, что она увидит, что он врет, что ему не хочется уходить, что он все еще на что-то надеется.

— Ах, это все пустяки! — всплеснула Рийна руками. Посмотрела куда-то в сторону, вздохнула и добавила: — Вы выйдете, и вас схватят.

— Да кто ж меня схватит? Участковый небось тоже празднует. Да и эта… А если они узнают, где я прятался, у вас могут быть неприятности.

И опять он говорил совсем не то, мучился своей раздвоенностью, понимая, что другого раза у него может и не быть, и лучше уж сейчас решить все и навсегда, чтобы ни на что больше не надеяться и все превратности судьбы принимать с философским равнодушием.

— Я вам сейчас на руки солью, — предложила Рийна, приподнимаясь и снова садясь.

— Ничего, ничего, как-нибудь так…

— Ну как же так! И потом… вы, наверно, курить хотите?

— Ничего, ничего, я на улице… — долдонил Ерофей Тихонович одно и то же.

— А вы вот сказали, что хотели меня видеть… Почему вы так сказали?

Она смотрела на него почти немигающими потемневшими глазами, и внутри каждого ее глаза горели по два огонька с обеих сторон от бездонного зрачка.

Ерофей Тихонович глянул в ее глаза, надеясь увидеть в них что-то особенное, созвучное ее певучему голосу и его ожиданию, но не разглядел ничего, кроме обыкновенного женского любопытства. Хотя он прочитал множество умных книжек по психологии, и даже две книжки на немецком языке, ему это практически ничего не дало для понимания тонких оттенков человеческих отношений, которые есть просто человеческие отношения, не зависящие от условий… даже экстремальных.

Он не знал, что ответить. Табу, наложенное им самим на свои желания, связанные с Рийной, лишило его дара речи. Она сидела так близко от него — стройная, все еще красивая и молодая, в синем платье с белым отложным воротничком… обнаженные по локоть руки, густая светло-золотистая прядь кокетливо лежит на груди… рот полуоткрыт, и влажно блестят в нем мраморные зубы, и только один, сбоку, слегка косит…

Ерофей Тихонович подавил в себе судорожный вздох и отвернулся.

— Вы такая… — прошептал он еле слышно, — а я…

— Ах, не говорите мне этих глупостей! — воскликнула Рийна и тут же зажала рот ладошкой, испуганно покосилась на стену, за которой вдруг смолк патефон, и голоса, кажется, смолкли тоже, будто там и в самом деле прислушивались к тому, что творилось в их комнате.

Так, замерев, она сидела с полминуты, потом махнула пренебрежительно рукой, придвинулась к нему поближе — и Ерофей Тихонович услыхал и почувствовал ее дыхание.

— У меня муж — он тоже был моряк, — заговорила она шепотом. — Капитан третьего ранга. Он командовал подводной лодкой. Погиб в сорок третьем. Где-то возле Норвегии. Никто не знает точно, где это произошло… Мы жили в Мурманске. До войны, — уточнила Рийна. — Вы ведь тоже моряк?

— Да, бывший.

— Я сразу догадалась, как только вас увидела… Так почему вы так сказали?

— Потому что вы мне нравитесь, — тихо ответил Ерофей Тихонович, еще крепче сплетая пальцы рук и еще ниже опуская голову.

Рийна прикрыла ладонью побелевшие от напряжения кисти его рук, заглянула снизу вверх в его лицо.

— Разве это стыдно, что я вам нравлюсь?

— Вы молоды и здоровы, — прошептал он упрямо, чувствуя, однако, что слова его звучат фальшиво: сейчас, сию минуту, он считал себя молодым и здоровым, а что касается ноги, так это чистая ерунда: сделают протез, он научится ходить на нем так, что никто и не заметит. Вот ведь Маресьев — у него нет двух ног, никто его не хватает и не тащит в инвалидный дом… Правда, Маресьев — Герой, а Пивоваров… Но не это главное. Ему бы добраться до своего доктора, который собирался отправить его в госпиталь…

— Все мы старики, — покачала головой Рийна. — И все мы немного калеки. И даже много. — И убрала руку.

— Почему вы так думаете? — удивился глубокому смыслу ее слов и тону ее голоса Пивоваров и посмотрел ей в глаза.

Рийна не ответила, поднялась, прошла к буфету, что-то взяла там, вернулась и положила на стол пачку «Казбека».

Они закурили.

Ерофей Тихонович смотрел на нее теперь, не отрываясь и не чувствуя неловкости оттого, что так бесцеремонно ее разглядывает. Более того, разглядывание это доставляло ему почти физическое наслаждение, он будто дотрагивался взглядом до ее лица, ощущая и тепло ее кожи, и влажность ее полных губ…

Рийна курила по-мужски и тоже смотрела на Пивоварова, но еще и как бы внутрь себя, будто задавая себе вопросы, отвечая на них, но вслух задавая лишь те, ответы на которые она не знала. Тогда в глазах ее что-то менялось, светящиеся точки перемещались и тонули в бездонных зрачках, хотя все дело было в том, что, задав Пивоварову вопрос, она щурила глаза и слегка прикрывала их длинными ресницами…

Так она узнала о нем все, что хотела узнать, и оказалось, что и до этого она о нем знала значительно больше, чем он мог предположить, и, уж во всяком случае, больше, чем он знал о ней.

— Вы мне давно нравитесь, — говорил Ерофей Тихонович приглушенным шепотом, радуясь тому, что он наконец-то может сказать все, что в нем зрело долгими вечерами и ночами. — С тех пор, как я вас увидел. Я все время думаю о вас и ничего не могу с этим поделать. Впрочем, я и не старался противиться этому желанию. Мне приятно думать о вас, знать, что вы существуете, где-то ходите, куда-то едете, с кем-то разговариваете. Я даже ревновал вас…

— К кому? — серьезно спросила Рийна, и светящиеся точки утонули в ее зрачках.

— Не знаю.

— А что вы обо мне думали? Как?

— Ну-у… — Ерофей Тихонович смутился, вспомнив, какие низменные желания у него были связаны с мыслями о Рийне, покраснел, жадно потянул дым из почти выкуренной папиросы и подавился сдерживаемым кашлем.

Рийна прыснула и, перегнувшись через стол, несильно несколько раз ударила его по спине. Ерофей Тихонович отер рукой выступившие слезы, улыбнулся ей благодарной улыбкой.

— Я думал о вас как… как о божестве, которому можно поклоняться, но приблизиться к нему невозможно, — произнес он, уверенный теперь, что так оно и было.

Она принимала его признания внешне спокойно, как должное, а когда он рассказывал о себе, то жалостливо и по-старушечьи кивала головой.

Рассказывая о себе, Ерофей Тихонович заново пережил свою жизнь, начиная от самого рождения, и жизнь его казалась ему самому странной, хотя в ней все было логично и одно вытекало из другого. Он еще ни разу не ставил под сомнение эту логику, полагая, что в логике, как таковой, уже содержится истина, а истина эта и есть так называемая правда жизни.