Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Странно, — произнесла Рийна, следуя каким-то своим мыслям. — У нас, в Эстонии, раньше, еще до войны, человека всегда отличали по тому, чего он достиг в своей жизни. Если он был, например, судьей, то его называли господин судья, если капитаном — господин капитан, хотя они уже старые и давно не служат. А здесь, в России… Почему у вас люди — только то, что они есть? Вот и вы будто даже стыдитесь того, что были капитаном, а теперь стали просто инвалидом, которого ловят дворничиха и милиционер… Это очень-очень неправильно. Каждый человек должен гордиться тем, чего он смог достичь в прошлом.

— Но ведь это отношение соответствует истине: что было в прошлом, то и осталось в прошлом, а что есть, то есть. Не надевать же мне форму капитана второго ранга, а судье, положим, мантию, если бы наши судьи их носили.

— Нет-нет, вы стыдитесь, — возразила Рийна, отстраняя рукой его доводы. — И другие стыдятся. Я знаю. Или боятся. Они боятся, что кто-то, узнав, кем человек был совсем недавно, и видя, кем он стал, заподозрят в этом что-то плохое, стыдное. Вы, русские, вообще очень подозривательная нация.

— Подозрительная, или лучше сказать: подозревающая, — поправил ее Ерофей Тихонович. — Но вы ошибаетесь: мы вовсе не такие. Просто время такое: кругом враги, непонимание, нетерпимость, может быть, излишняя торопливость. У нас еще недостаточно хорошо налажена… как бы это сказать…

— Ах! — воскликнула Рийна. — Я так ужасно не люблю это ваше русское выражение «недостаточно хорошо»! А еще некоторые говорят даже так: «достаточно скверно», «достаточно ужасно» и даже, я слыхала, «погибло достаточно много граждан». Кому достаточно — им? Чаще всего за этим «достаточно» скрывается полное отсутствие хорошего, мерзость и безобразие! Разве можно русским так говорить! Вы не любите свой язык! Да! — воскликнула Рийна, заметив нетерпеливое движение Пивоварова. — Зачем они охотятся на вас? Разве вы не воевали? Разве вы не защищали этих людей, что они теперь так с вами поступают? Об этих инвалидных домах рассказывают ужасные вещи…

Ерофей Тихонович поразился этому резкому переходу ее к нетерпимости, раздраженности, даже озлобленности и почувствовал, что это ее отношение к действительности может перекинуться на него, и решил, что возражать нельзя, если он не хочет испортить этот вечер, уйти отсюда с грузом обиды, с тяжелым сердцем. Он через силу улыбнулся и спросил:

— А как вы вышли замуж за Водорезова?

Она долго не отвечала, смотрела в сторону, хмурила белый лоб, все еще, судя по всему, сердясь на него. Затем грустно улыбнулась и сказала просто, как о чем-то обыкновенном:

— Я влюбилась… — И пояснила: — Он защитил меня от каких-то грабителей. Или насильников. В общем, негодяев. Их было трое. — И уточнила: — Они были эстонцами. Но он не испугался, что их трое, а он один. Правда, у него был кортик, но он его не вынимал. Ему здорово досталось, но он победил. Он проводил меня домой… Это случилось в декабре сорокового года… Завтра будет ровно восемь лет…

Она помолчала, грустно улыбаясь своим воспоминаниям.

— Потом мы встречались, но родители мои были против. Они увезли меня насильно к дяде на хутор. Но я убежала и пришла к нему… Я совсем не знала русского языка, а он эстонского… — Рийна покачала головой, глаза ее затуманились. — Мне не исполнилось тогда еще восемнадцати лет, и я не думала о политике. Мы поженились, и его скоро перевели в Мурманск. У него были из-за меня неприятности: я ведь из буржуазной, как вы говорите, семьи: родители мои владели магазином, а брат служил в эстонской армии. Будто мы виноваты, что родились в Эстонии, а не в России… К тому же мой брат перед самой войной перебрался в Швецию… Я всего этого не понимала. Для меня главное было то, что он рядом со мной, принадлежит только мне. Мне нравилось ждать его со службы, встречать, кормить. Потом, когда уже началась война, я родила девочку. Она умерла в сорок втором. От дизентерии. А мои родители от меня отказались: дочь, вышедшая замуж за оккупанта, — это позор.

— Разве мы оккупанты?

— Ах, я не знаю! Но мы жили так хорошо, так спокойно, пока не пришли русские… Правда, многие радовались, что вы пришли, но потом… Ах, лучше не вспоминать! Эстония — маленькая страна, и защитить нас было некому.

Ерофею Тихоновичу было неприятно слышать, что от него, от русского, надо было защищать маленькую Эстонию. Ведь он тогда, в сороковом году, тоже, получается, был в роли оккупанта. А немцы, которые захватили Прибалтику? Они что, лучше? Он вспомнил, как бежал из плена, как они пробирались лесами, как его схватили, но не немцы, а литовцы, а немецкий офицер спас ему жизнь, избавив от расправы. Конечно, не потому, что он такой гуманный, а потому, что немцам нужны были свидетели побега из лагеря. И много еще чего он вспомнил, и постарался уйти от скользкой темы:

— А где ваши родители теперь?

— В Швеции. В сорок третьем брат сумел как-то забрать их к себе…

И эта тема тоже была скользкой. Ерофей Тихонович в замешательстве поерзал на своем стуле.

— Господи! — всплеснула руками Рийна. — Вы, наверное, в туалет хотите!

Ерофей Тихонович смущенно потупился: он действительно хотел в туалет, но терпел, как привык терпеть вообще все, что на него сваливалось. Но больше всего его смущала ее удивительная непосредственность: сказать вот так мужчине, которого знаешь всего-то каких-нибудь два-три часа, — такого у Пивоварова еще не было, и он не представлял, как к этому отнестись. Правда, в деревне, если вспомнить свое детство, нравы тоже не отличались излишней усложненностью и щепетильностью, там все — от рождения до смерти — происходило на глазах, но это было так давно, что можно считать, будто в деревне он никогда и не жил.

Ах, да! Ведь Рийна — медсестра — и этим все сказано. Но ведь они не в больнице…

Пивоваров кашлянул, не решаясь возразить, и медленно поднялся, тяжело наваливаясь двумя руками на палку.

— Я, пожалуй, пойду, — произнес он. — А то я вас стесняю. Вы уж извините меня.

— Ой, да что же вы так! — почти в голос вскрикнула Рийна, вскакивая на ноги.

Ерофей Тихонович глянул в ее глаза и увидел там множество огоньков, которые дрожали и скапливались на ресницах, готовые сорваться вниз.

— Я ведь все понимаю… Я же медсестра… уже три года. А до этого санитаркой работала… в госпитале, — говорила она торопливо. — Я вам и повязку могу наложить, и укол сделать…

— Простите меня, — прошептал Ерофей Тихонович, давясь подступившим к горлу комком. Он шагнул к ней, взял ее руку, тоненькую, с голубыми жилками, прижал к своим губам…

В это время в дверь постучали.

В дверь постучали так тихо, что каждый из них решил, что ему показалось, но, глянув друг на друга, они поняли, что стук был, он им не померещился. Оба замерли и оглянулись на дверь. Ерофей Тихонович все еще держал ее руку в своей и всем своим существом был сосредоточен на этой теплой, трепетной части ее плоти. Они снова глянули друг на друга и улыбнулись: все-таки померещилось.