Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

И Акиму Сильвестровичу представлялись миллионы людей, таких же, как и он сам, но умнее и честнее, и не только по всей огромной стране, но и по всему миру… миллионы таких прекрасных людей, хотя и разделенных огромными расстояниями, но слаженно и самоотверженно делающих одно общее дело на благо всего человечества. Когда задумаешься над всем этим, невольно хочется расправить плечи, выгнуть грудь и вскинуть голову…

Остановившись перед большим старинным зеркалом в красивой резной раме, Аким Сильвестрович причесал свои редкие седые волосы и темные с рыжинкой усы, поправил ордена и медали. Конечно, можно было бы обойтись и орденскими планками, но далеко не все люди, особенно гражданские, разбираются в этих планках и орден Ленина или, скажем, «Боевого Красного Знамени» могут принять за какую-нибудь юбилейную медаль. Да и стыдиться ему своих наград нечего: не в тылу зарабатывал, а в окопах и на палубах боевых кораблей. За каждой его медалью, за каждым орденом не только его собственная кровь, но и кровь и жизни его боевых товарищей. Так что получается, что он не за одного себя лично, но и за них, погибших и увечных, будет сегодня отчитываться перед своей партией. И дел ему своих стыдиться тоже нечего, а если и есть там что-то такое, так это не его вина… хотя, конечно, и его тоже, но больше — от всяких жизненных несовершенств, с которыми он тоже борется по мере своих сил и возможностей. А когда искоренятся все эти несовершенства, люди сразу же перестанут врать; что же касается его самого, так он и не врет — он попросту не говорит всего, и опять же, не по своей воле, а потому, что так надо, исходя из самых высоких смыслов.

Вот и комиссия была из райкома, сделала кое-какие замечания, но тоже вежливо, аккуратненько, не то что, скажем, старпом на корабле или еще какой флотский начальник: нашумит, накричит, поставит по стойке «смирно», да еще при матросах. Нет, эти не кричали, а вежливенько так: здесь, мол, у вас недочетик по партийной линии, да там недостаточек по линии административной. И хотя чего ж хорошего, когда у тебя находят недостатки и недочеты, а и совсем другое дело, если о них вот так вот вежливо и обходительно.

По широкой мраморной лестнице, по красной ковровой дорожке, не очень даже и потертой, Аким Сильвестрович поднялся на второй этаж, глянул на часы: до назначенного времени оставалось пять минут. Он остановился возле двери с табличкой «Промышленный отдел», постоял в нерешительности, отступил и опустился в одно из кресел у стены: нечего туда соваться, понадобится — позовут.

Прошло пять минут, прошло десять, а его не звали и не звали. Аким Сильвестрович поднялся, подошел к двери, осторожно постучал в нее; ничего не услыхав в ответ на свой стук, приоткрыл дверь и увидел часть длинного стола и сидящих за ним людей — чистеньких и аккуратных мужчин и женщин. Люди эти все разом обернулись на дверь и с любопытством воззрились на боцмана.

— Я извиняюсь, — произнес Аким Сильвестрович. — Моя фамилия Муханов, я директор артели инва…

— Подождите, пожалуйста, еще немного, — перебил Акима Сильвестровича чей-то нетерпеливый и в то же время очень вежливый голос. — Мы вас вызовем.

Аким Сильвестрович тихонько прикрыл дверь и вернулся к своему креслу. Но садиться передумал, а принялся разглядывать стенды, занимающие почти всю противоположную стену.

На ближайшем стенде расклеены фотографии работников райкома, погибших на войне. С волнением Аким Сильвестрович узнал на одной из них бывшего комиссара бригады морской пехоты, в которой воевал и сам боцман Муханов. Как погиб комиссар, Аким Сильвестрович не видел: это случилось, когда он лежал в госпитале после очередного ранения, — да и не разузнал потом: не до того было, а из подписи под фотографией выяснил, что комиссар погиб, поднимая в атаку морских пехотинцев. Наверное, так оно и было. Это уже потом, когда комиссары стали просто политруками и замполитами, они почти перестали ходить в атаки, а в первые месяцы войны с них спрашивали даже больше, чем с командиров, и частенько комиссары поднимались в рост, сжимая в руке наган, и над залегшей под огнем цепью матросов раздавался их хриплый и отчаянный выкрик: «Коммунисты! В атаку! За мной! Ур-ра!» — и первыми падали, сраженные пулей.

Аким Сильвестрович живо вспомнил прошлое, вспомнил и своего комиссара, и многих других командиров и простых бойцов-красноармейцев и матросов, погибших в атаках, при обстрелах и бомбежках, и вытер рукавом глаза. После чего опасливо оглянулся, но длинный коридор был пуст, никто не видел его минутной слабости.

Несколько особняком располагался стенд с большими фотографиями бывших работников райкома, которые поднялись на более высокие партийные и государственные должности. В их числе оказался один секретарь обкома и даже министр, и все они, как было сказано, воспитаны ленинградской партийной организацией, то есть и бывшим боцманом Мухановым тоже, — и от этого открытия на душе Акима Сильвестровича стало еще приятнее и светлее.

Полюбовался Аким Сильвестрович и на стенд Героев Советского Союза и Социалистического Труда, работающих в районе. Их простые и гордые лица тоже согрели душу Акима Сильвестровича.

Потом пошел длинный стенд с фотографиями и рисунками, рассказывающими о жизни и деятельности вождей мировой революции Ленина и Сталина. И хотя Аким Сильвестрович много раз видел подобные стенды, — у него и самого в артели весит такой же, только поскромнее, — он все равно долго и внимательно изучал каждое фото и каждый рисунок, прочитал все подписи, думая при этом, что ему чертовски повезло родиться в такой стране, самой большой и самой могучей на всем земном шаре, в которой, что ни возьми, все и больше, и красивее, и лучше, да и руководят ею самые выдающиеся личности, какие только есть на белом свете. Несколько обидно, правда, что самые высокие горы оказались почему-то в Гималаях… ну и еще кое-что по мелочи. Но если надо, то и горы можно надстроить, и соорудить самый большой водопад, и каньон прорыть похлеще американского. Дай только срок.

Акиму Сильвестровичу даже стало как-то жалко всяких там англичан и французов, не говоря уж о неграх и малайцах, которые живут в своих маленьких и захудалых странах под руководством своих ничтожных буржуазных президентов и премьеров. Наверняка они все дико завидуют бывшему боцману Муханову, хотя и не подозревают о его существовании. Но это ничего. Пройдет немного времени, откроются границы, исчезнут всякие буржуи и эксплуататоры, все народы заживут одной дружной и счастливой семьей. Если бы не война, такая жизнь наступила бы уже сейчас. Ленин еще на третьем съезде комсомола говорил, что коммунизм непременно наступит через десять-пятнадцать лет, надо только хорошенько постараться. И наступил бы, если бы не козни мирового империализма и врагов народа. Вот и на этих стендах написано про то же самое, а Аким Сильвестрович свято верит всему написанному, особенно печатными буквами. И пусть написанное не всегда сходится с реальной жизнью, с тем, что окружает Акима Сильвестровича, но это вовсе не значит, что того, о чем написано, вообще не существует. Оно есть — там и сям, надо только сделать несколько шагов в сторону — и сразу увидишь. Ведь существует же его артель, пусть с недостатками, но кто о ней знает? Главное, что оно, о чем пишут на стендах и в газетах, говорят по радио, есть в душе у самого Акима Сильвестровича и у миллионов таких же простых людей, как он.