Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

То же самое и по отношению к странам Восточной Европы. Надо внушить им мысль, что без СССР они не представляют никакой силы и влияния, что не выживут в мире, где их уже не одиножды предавали и продавали, втягивая в кровавую мясорубку. Поставить их в жесткую экономическую зависимость от СССР, от его политики и идеологии. И тоже постепенность, но постепенность непрерывная, день за днем, и вполне ощутимая. «Лучше меньше, да лучше», — говаривал Ленин. И был совершенно прав.

Неожиданно вспомнился Жуков — таким, каким он принимал парад Победы на Красной площади; затем — по какой-то внутренней связи — и во время сегодняшнего прощания в Берлине: по обыкновению сдержанный, немногословный, но, похоже, довольный тем, что остается полновластным хозяином в Восточной зоне Германии. Что ж, пусть учится не только командовать, но и управлять: пригодится. Да и от Москвы подальше. Не все же на белом коне… А там будет видно.

Сталин тяжело поднялся с кресла, подошел к окну, отодвинул плотную штору — и в купе проник свет занимающегося утра.

Мимо бежали разрушенные города, сожженные деревни, искалеченные рощи. Но лето все одело в зелень обновления, а легкая дымка тумана скрадывала четкость изломанных линий. Пройдет несколько лет, осыплются окопы, запашутся поля минувших сражений, на которых гибли люди, придут новые поколения, не знающие войны, и перестанут думать о прошлом, учиться на опыте своих отцов и дедов, и все возвратится на круги своя. Но к тому времени не будет ни Сталина, ни Черчилля, ни всех тех, кто пережил эту войну. Значит, надо заложить в нынешнее поколение основы будущего, каким его видит товарищ Сталин, заложить так прочно, чтобы оно в нетленном виде передавалось дальше, стало источником человеческой веры и убежденности. А это-то и есть самое трудное.

Сталин вспомнил своих детей, которых беспокоит совсем не это, вздохнул и отошел от окна. Василий пьянствует, окружен прилипалами, какая-то идейность в его голове отсутствует напрочь. Светлана… эта ведет себя поскромнее, но только внешне, окружена тоже не самыми лучшими людьми. И, разумеется, не красотой и умом она их привлекает: там ни того, ни другого не видно. Берия докладывает, что определенная категория лиц пытается воздействовать на Светлану с тем, чтобы через нее влиять на отца и на принятие им решений в свою пользу. А какая для них польза? Власть и привилегии.

Сталин вернулся к столу, набил табаком трубку, закурил и склонился над книгой. То была книга о войне писателя Алексея Задонова, написанная в форме дневника, в котором он рассказывал о себе, о людях, с которыми встречался на фронте и в тылу. Книгу, только что вышедшею, подарил Сталину главный редактор «Правды» Поспелов: скорее всего потому, что именно Сталин перед войной порекомендовал ему Задонова в качестве спецкора. Наверняка тут была и еще какая-то причина, но она, скорее всего, выяснится после прочтения.

Алексей Петрович Задонов окончательно вернулся в Москву только в конце сентября сорок пятого, пройдя с войсками Забайкальского фронта от юго-восточной границы Монгольской народной республики — как раз от тех мест, где в тридцать девятом Жуков разгромил японские войска на реке Халхин-Гол, — до китайского города Мукдена, побывав затем на освобожденных от японцев Южном Сахалине и острове Итуруп Курильской гряды, но в самой Японии, капитулировавшей перед войсками союзных армий, побывать ему не довелось.

После той войны, что отгремела на западе, эта казалась ненастоящей, в ней отсутствовало главное: беспредельная ненависть, желание справедливого возмездия, переполнявшие душу солдата и маршала. Эта война многим казалась работой, в необходимости которой приходилось убеждать и себя и других. В этой войне слышались отголоски Порт-Артура и Цусимы, Ходынки, Кровавого Воскресенья, революции пятого года, восстания броненосца «Потемкин», убийства Столыпина, трупного разложения царизма и еще чего-то, что впоследствии, перелившись через край, привело к бездарному Керенскому и неумолимо последовательному и цинично жестокому Ленину. Это была расплата за былое унижение и позор, но расплата запоздавшая, а потому и не затрагивающая душевных струн тех молодых солдат и офицеров, которые вели эту войну. Да и нынешние японцы оказались не такими, какими представлялись поколению Задонова, тем более солдатам, прошедшим ту войну и вынесшим из нее убеждение, что японец — вояка сильный, с ним просто так не сладить. Сильным он был или нет, а против превосходящей силы и он оказался слаб.

К тому же генералы наши, наученные горьким опытом войны с немцами, на рожон не перли, и если встречали малейшее сопротивление, на все сто процентов использовали авиацию и артиллерию и, только перемолов и смешав с землей японские позиции, пускали вперед танки и пехоту. Впрочем, больших сражений Алексей Петрович так и не увидел. Случалось, что сопротивлялись отдельные гарнизоны, но в целом, ошеломленные навалившейся на них мощью, японские войска сдавались тысячами. Видать, и сами уже навоевались до рвоты и понимали, что победы им не видать, потому что на них — после поражения Германии — ополчился весь мир.

Несколько репортажей с места событий, переданных по армейской связи в Москву, урезанные редакцией до обыкновенных информаций, — вот, собственно, и все, чем отметил Алексей Петрович свое участие в походе наших армий. Можно сказать, что более серьезным препятствием оказались горы, реки и прочие географические особенности, чем сопротивление противника: наступление началось 9 августа, а через десять дней наши войска уже вошли в Мукден.

Более ожесточенные бои пришлось вести на Сахалине и Курильских островах. Но и они закончились к концу августа. Лишь последние острова на виду самой Японии были взяты 1 сентября. Но туда Задонов попал лишь через две недели и тут же получил распоряжение вернуться в Москву. На этом его война и закончилась.

Алексей Петрович уже знал о выходе в свет своей книги, но книги самой не видел, зато в Хабаровске прочитал в «Литературке» разгромную статью о ней, где самым тяжким обвинением, выдвинутом против него, было обвинение в мелкобуржуазном индивидуализме. С этой статьей Алексей Петрович связывал и неожиданный отзыв в Москву, хотя у него была договоренность с главным редактором «Правды» о поездке по Дальнему Востоку и Маньчжурии, о книге очерков, основанной на этих поездках, и многом другом, что еще ниспошлет ему судьба. И вдруг эта статья — как обухом по голове.

В Москву поезд пришел утром. Алексей Петрович взял такси и поехал домой. Он не был в Москве почти три месяца, — три дня перед командировкой в Париж не в счет, — и теперь поражался тому, как изменился город: на улицах полно машин и народу, и все это куда-то спешит, напоминая потревоженный муравейник. Странно: сколько людей погибло во время войны, иные деревни совсем обезмужичили, остались одни бабы да ребятишки, а на Москве это как-то особенно не отразилось: мужчин полно, хотя военные в толпе мелькают не так уж и часто, но женщины преобладают, и все больше от тридцати до сорока лет. Даже не приглядываясь, видно, что это вдовы: лежит на них печать невосполнимой утраты и неизбывной тоски. Так вот и закончится их жизнь в непрерывных заботах да случайных утехах с заезжим молодцем. Потому-то, надо думать, в стародавние времена и укоренилось у иных народов многоженство, что мужчины гибли в сражениях, женщин оставалось слишком много, а для новых сражений требовались новые воины.