Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Впрочем, все это лишь рассуждения по поводу, которые никуда не пришьешь.

Открыв дверь своим ключом, Алексей Петрович переступил порог квартиры, поставил на пол чемодан, снял с плеч американский рюкзак и остановился, пораженный тишиной. Хотя по старой привычке он не сообщил Маше о точном времени своего возвращения домой, все-таки рассчитывал, что его встретят. А тут — тишина и, похоже, в доме ни единой души. И вообще ощущение такое, что в квартире никто не живет: пахнет пылью, мышами, плесенью.

— Есть кто живой? — спросил Алексей Петрович тишину, но тишина не взорвалась, как бывало, криками радости, она ответила ему скрипом рассохшихся половиц и мельтешением пыли в узком луче солнца, пробившегося сквозь плотно закрытые ставни.

Он обошел все комнаты — никого. Правда, на кухонном столе обнаружил записку, написанную знакомым почерком жены, которая все и разъяснила:

«Алешенька! Я в больнице: сегодня должна родить Аленка. Я возле нее в качестве сиделки. Щи в кастрюльке на плите, жареная картошка в сковороде, овощи, хлеб — в обычном месте. Пишу это на тот случай, если ты приедешь сегодня днем. Домой вернусь, скорее всего, вечером. Твоя Маша. 27 сентября 1945 года, 8 часов утра».

Прочитав записку, Алексей Петрович грустно улыбнулся: все меняется, не меняется лишь его жена: Маша как всегда аккуратна и обязательна. И успокоился. Ну, статья, ну, разгромная — и что? Книга-то вышла — и это главное. Не станут же они на основании этой статьи уничтожать тираж… А вдруг? — забеспокоился он. Но тут же махнул рукой: чему быть, того не миновать. И только когда выпил и закусил, до него дошло: его родная дочь рожает. А давно ли… давно ли он сам нес ее из роддома — такой маленький сморщенный комочек, укутанный в толстое одеяло с кружевным пододеяльником, перетянутым широкой красной лентой… Или голубой? Вот ведь — забыл. Все-таки, кажется, красной. Ну да: девочки, мальчики… Это сына он нес в синем одеяле, а пододеяльник был тот же. Боже мой, боже мой! У него, Алешки Задонова, уже внуки.

После обеда Алексей Петрович прилег на диван, развернул газету «Правда», купленную на вокзале, но, прочитав всего несколько строк и ничего не поняв, заснул, уронив газету на грудь.

Разбудил его звонок телефона. Он открыл глаза и некоторое время лежал, прислушиваясь к звонку, в то время как в голове его продолжали стучать колеса поезда и поскрипывать железными суставами вагон.

Звонили из редакции «Правды», просили завтра утром быть у главного редактора.

«Начинается, — подумал Алексей Петрович, поворачиваясь на другой бок. — Теперь, пока не насытятся, не отвяжутся. — И уже решительно: — Подам в отставку. Война закончилась, нужда постоянно следовать за огненным валом отпала, и я никому ничем не обязан. И пошли они к черту!»

Но сон уже не шел. Алексей Петрович сел, набил трубку табаком, закурил, оглядывая знакомый с детства кабинет, стеллажи с книгами, письменный стол, натюрморт и пейзаж в тяжелых золоченых рамках. Все это стояло и весело здесь всегда, и в те годы, что он шатался по фронтам, тоже — это был его мир, законсервированный до востребования, он существовал в ожидании его возвращения. И вот он вернулся туда, откуда начал, но нет успокоения, нет уверенности, что все кончилось. Возможно, что он отвык от неподвижной жизни, от дома, от семьи, от Москвы, наконец, — от всего довоенного.

Сегодня ехал на такси, смотрел по сторонам, отмечал какие-то детали, узнавая и не узнавая своей Москвы: что-то в ней изменилось, и весьма существенно, но что именно, никак не мог разобрать с первого взгляда, но что и сейчас тревожит душу и не дает, как встарь, сказать с облегчением: «Ну, вот я и дома». То ли эта чертова статья, то ли еще что. А «еще что» — это, пожалуй, люди: какие-то согнутые, серые и как всегда торопливые. Даже афиши, зовущие в Большой театр и в другие театры и на стадионы, пронизаны этим непонятным ощущением подмены. А ведь еще недавно, наезжая в Москву с фронта, он ничего подобного не замечал.

Нет, и это не то…

За окном по жестяному подоконнику застучали капли дождя, словно просясь пустить их внутрь. Движимый странным ощущением неполноты происходящего, Алексей Петрович подошел к окну, с трудом выдернул из гнезд шпингалеты, растворил окно настежь. Сырой прохладный ветер ворвался в кабинет вместе с шумом листвы и криком точильщика: «Ножи-иии-но-ожницы-точу-ууу!» Этот знакомый и такой родной крик вернул Алексея Петровича в детство, а затем и в Москву — в его родную Москву, которую он не признал по дороге домой.

Конечно, дело не в Москве, а в нем самом: слишком долго он не был в ней, а если и наезжал, то вечно куда-то спешащим гостем, точно это был не город, а станция пересадки на другой поезд. Теперь спешить некуда — в этом все дело. Зато он привез домой столько багажа, что ему не хватит целой жизни, чтобы этот багаж разобрать и разложить по полкам. Теперь только и писать. А что касается статьи, так это ерунда, не стоящая внимания. Ругают всех, одних за одно, других за другое. Вот и он сподобился. Следовательно, можно гордиться и относить себя к настоящим писателям.

Позвонила Маша.

— Я так и знала, что ты уже дома! — радовался ее голос в телефонной трубке. — Ты поел? Помылся? А Ляля уже родила. Мальчика. Четыре сто. Пятьдесят шесть сантиметров. Богатырь. Правда, я его не видела. Час назад родила. Поздравляю! Костя уже здесь. Я скоро буду дома…

Костя — это зять. Тоже врач. Хирург. Тоже недавно возвратился в Москву, демобилизовавшись из армии. Алексей Петрович видел его всего два раза. И то накоротке. Ничего особенного. Лысоват не по возрасту. Странно застенчив для его профессии. Ляля, надо думать, из него веревки вьет. Ну, да тебе с ним не жить.

Алексей Петрович принес из коридора рюкзак, стал разбирать подарки, кому что, раскладывать на столе. С самого дна достал несколько книг на французском и английском, купленных в Мукдене. Здесь были Хемингуэй и Бунин, которые он таскал за собой, пряча от чужих глаз. Понес к полкам, плотно заставленным книгами, раздумывая, куда бы их поставить, чтобы не на виду. И вдруг взгляд его упал на стопку из четырех книг в зеленых обложках, стоящих на ЕГО полке, с ЕГО произведениями, на которую он не обратил внимания. Алексей Петрович приблизился вплотную, уже зная, что это за книги, чувствуя, как сердце часто-часто отбивает удар за ударом, точно собирается пробить грудную клетку.

Да, это были четыре экземпляра его книги «По дорогам войны», которую он написал всего за два месяца и, отдав в издательство, уехал на Дальний Восток. Но чтобы так быстро издали, не ожидал. И все-таки издали и успели раскритиковать. Может, он зря спешил?

Алексей Петрович осторожно вытащил одну из книг, раскрыл, долго вглядывался в портрет моложавого полковника с пятью орденами и двумя медалями на груди. Что ж, стрелять ему приходилось редко, а рисковать жизнью — сколько угодно. Так что свои ордена и медали он заслужил. Он никогда не нравился себе на фото, но на этот раз портрет его вполне удовлетворил: такого мужчину женщины не могут не замечать. Вот только он не помнит, когда, где и кто его фотографировал.