Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Они вышли из землянки, поднялись наверх, остановились.

Густой мрак зимнего вечера был наполнен близким рыком танковых моторов, далеким погромыхиванием артиллерии, надсадным гулом плывущих где-то в вышине самолетов. Еще вчера тихо дремавшие неведомые силы вдруг и, кажется, ни с того ни с сего пришли в движение и заполонили собой весь мир.

— Ой! — тихо воскликнула Урюпина. — Я ужасно боюсь! Мне кажется, что завтра мы все погибнем. — И вдруг шагнула к Красникову, вцепилась в рукав, заговорила, дыша ему в лицо: — Красненький, миленький, тебе не страшно?

Красникову показалось, что кто-то поднимается из землянки, и он поспешно отстранился от Урюпиной. Точно: кто-то топал и кашлял, потом засветился огонек спички, красной точкой поплыла в темноте цигарка.

— Мне надо во второй взвод, — произнес он, боясь, что их застанут вместе и подумают, что он, лейтенант Красников, пользуясь отсутствием комбата, разводит шуры-муры с его ППЖ.

Ольга тряхнула головой, произнесла:

— Да нет, я так только… Бывайте здоровы, товарищ лейтенант. — И зашагала в темноту, поскрипывая подмерзшим к вечеру снегом.

Лейтенант Красников вздохнул и направился к землянке второго взвода… хотя, чего там, собственно, смотреть? — везде одно и то же. Более того, он там будет лишний, потому что все знают, что делать, каждый сейчас занят чем-то своим, а тут командир роты, докладывай ему, тянись — ни к чему все это.

Пивоваров, сидя на снарядном ящике возле буржуйки, подшивал чистый подворотничок к своей гимнастерке. По старой морской традиции он готовился к завтрашнему дню, как к собственным похоронам. То, что завтра-послезавтра предстоит бой, теперь было ясно каждому, — и не просто бой, а целая цепь непрерывных боев, связанных с общим наступлением армии и, пожалуй, всего фронта. Перед этим завтрашним днем меркли все остальные, и казалось, что ты родился и жил только для него, а все, что было с тобой до этого, и даже бой позавчерашний, — подумать только: всего лишь позавчерашний! — уже не имело значения. Может быть, это будет день твоего искупления и очищения. Кто знает… А если не для тебя, то для кого-то другого. Скорее всего — для всех сразу. Потому что все другие — это тоже ты. И ты приходишь в этот мир, чтобы слиться со всеми: и с теми, кто был до тебя, и с теми, кто придет после. Завтра будет жатва… Да-да! Как это говаривал дед? «Не всякое семя прорастает, но из проросшего вырастает древо, а древо живо корнями своими, если корни глубоко уходят в родную землю. Только в этом случае жизнь на земле не оскудевает». Дед был дьячком и любил пофилософствовать за чаем с липовым медом, и эту его любовь, судя по всему, унаследовал и Пивоваров.

Подшивая подворотничок, он спокойно, даже как бы отстраненно, думал о себе самом и завтрашнем дне. Удивительно, но он стал верить в судьбу, в предначертание, в неведомую волю, над которой не властны человеческая воля и сознание. Если бы 20 июня 1941 года ему сказали, что он станет верить в эти химеры, — он, коммунист, материалист и атеист, — то он посчитал бы этого человека сумасшедшим. Но и судьба, предначертание — что это и как это? В завтрашний день — и то не заглянешь. Тем более что ни он и не тысячи и миллионы ему подобных запланировали завтрашний день, запланировали смерть и жизнь, количество метров, положенных пройти до того момента, когда оборвутся тропы одних, чтобы их торили дальше другие…

Так в чем его предназначение? Чтобы завтра убить как можно больше себе подобных? И это все? А для чего? Чтобы через тысячу лет в учебнике истории кто-то написал — даже и не о завтрашнем дне, а обо всей этой войне — всего каких-нибудь десяток строк? Может быть, даже меньше, чем о походах Александра Македонского или битвах Александра Невского. А ведь и там были свои Пивоваровы и Гавриловы, лейтенанты Красниковы и майоры Леваковы…

Гаврилов, сидевший сбоку, зашуршал фронтовой газетой. Он давно шуршит ею, хмыкая, чмокая языком и мотая головой. Ясно, что Гаврилову не нравится что-то, что написано в этой газете, как ясно и то, что ему давно хочется сказать об этом, но он не решается нарушить ту сдержанную и почти торжественную тишину приготовления к предстоящему бою и к смерти, тишину, установившуюся в землянке после объявления приказа о часовой готовности к боевому построению.

Газеты в землянку принесли только что, их сразу же, почти не читая, пустили на самокрутки, и только Гаврилов шуршит ею, выискивая там что-то, хотя всем ясно, что во фронтовой газете все настолько обезличено и пошло, что читать ее можно лишь для того, чтобы стимулировать усиленное выделение желчи.

Пивоваров думает свою думу и искоса поглядывает на Гаврилова. Он знает, что чем дольше его друг будет сдерживаться, тем неожиданнее будет всплеск его чувств, вырвавшихся наружу, а это сейчас совсем ни к чему. И поэтому Пивоваров, перекусывая нитку, говорит, будто продолжая прерванный разговор:

— Ну, а-а… насчет завтрашнего дня там что-нибудь есть?

— Какого завтрашнего? — вскидывает голову Гаврилов и изумленно смотрит на Пивоварова.

У Гаврилова нелады с юмором, и он все принимает за чистую монету. Ему странно, что такой умный человек, как Пивоваров, не понимает, что о завтрашнем дне в газете писать не станут: во-первых, потому, что сами газетчики ничего не знают о завтрашнем дне; во-вторых, потому, что, если бы и знали, знание это составляет исключительную военную тайну.

Гаврилов усмехается и смотрит на Пивоварова, а Пивоваров с ухмылкой смотрит на Гаврилова — и у того по жесткому лицу разбегаются добродушные морщинки, в глазах вспыхивают искорки.

— Так если там ничего нет о завтрашнем дне, чего ж ты тогда нервничаешь? — деланно удивляется Пивоваров.

— Я не нервничаю. С чего ты взял, что я нервничаю? — спокойно отвечает Гаврилов и тут же загорается: — Тут, понимаешь ли, Тихоныч, про нас написано, про вчерашний бой!

— Позавчерашний, — поправил Гаврилова Пивоваров. — Уже позавчерашний.

— Ну да, я и говорю, — споткнулся Гаврилов. Затем продолжил: — Но написано так, будто этот бой вел кто-то, а не мы. Нас словно и на свете не существует.

— Ну да-а? — недоверчиво возражает Пивоваров. — Когда бы это они успели? Это ж надо написать, напечатать да еще и развезти по всей армии. Ты чего-то путаешь.

— Ничего не путаю! Вот послушай: «Доблестные воины энской дивизии, которой командует полковник Клименко А.В…» Это тот Клименко, — поясняет Гаврилов, — который — помнишь? — с кухнями в имение приезжал…

— Ну помню, помню: хохол такой… бритый. Еще лейтенанта Бульбу выспрашивал, — покивал головой Пивоваров.

— Вот-вот, он самый. Слушай дальше. Значит так… Где это? А-а, вот: «… которой командует полковник Клименко А.В., неожиданной атакой прорвали оборону противника на глубину пять километров. Во время атаки было уничтожено более сотни немецких солдат и офицеров, захвачены большие трофеи, в том числе четыре противотанковых орудия вместе с тягачами». Соображаешь? Они прорвали, они уничтожили, они захватили, а мы, получается, в кустиках отсиживались. Слушай дальше: «… вместе с тягачами. Оседлав шоссе, советские богатыри несколько часов удерживали его, отбив пять контратак озверевших гитлеровцев. Фашисты оставили на поле боя около тридцати танков и самоходок и более двухсот трупов». Во врать-то! — воскликнул Гаврилов, потрясая газетой. — Ты посмотри, как здесь написано: пять контратак, а было всего две, тридцать танков и самоходок, а там от силы десяток наберется, ну а уж трупов, так тех и жалеть нечего — сыпь побольше! Ну ловкачи! — возмущался Гаврилов.