Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Да, я — кривоносовский ублюдок… как вы изволили выразиться, товарищ майор. Да, он принудил меня докладывать о том, кто и что говорит у нас в роте. Он пригрозил мне, что, если я не стану этого делать, он отправит меня в лагерь — на этот раз как пособника врагов народа. Но я никогда — слышите? никогда! — не донес ему ни на кого из вас! Ни-на-ко-го! Хотя, собственно, и доносить было нечего. И, насколько мне известно, другие тоже. Так что бросать мне в лицо такие обвинения… За это раньше вызывали на дуэль.

— Но подполковник Дудник сказал о вас, что вы один из… чуть ли ни добровольцев в этом деле! — воскликнул Зарецкий. — Мне, например, Кривоносов тоже предлагал, но я послал его к такой матери — и он отцепился.

— Может быть, — согласился Мирволин. — Что же касается Дудника, то он сам был кривоносовским ублюдком. Более того, погибший капитан Мартемьянов знал Дудника по лагерю… по немецкому лагерю, я имею в виду… и говорил, что он там, у немцев, будто бы ходил в провокаторах и что его свои же приговорили к смерти, но он как-то сумел выкрутиться. И вообще, будто бы до войны он был следователем ОГПУ и многих из командного состава сделал врагами народа. И то, что Дудник исчез, заставляет думать…

Поднялся Пивоваров и протянул руки к Мирволину.

— Ради бога, Семен Кондратьевич! И вы, Василий Аристархович! Прекратим этот разговор! И меня Кривоносов склонял к доносительству, и майора Гаврилова, и грозился — такая у него работа. И не будем о нем. — Пивоваров сделал пренебрежительный жест рукой, словно отодвигал нечто мерзкое. — Кривоносов лишь жалкий исполнитель чужой воли. И ничего больше. И о Дуднике тоже не будем, потому что ничего наверняка о нем не знаем. Хотя… Вот вы о нем слышали, будто он был провокатором. А я совсем другое: будто Дудник пошел в услужение к немцам по заданию лагерного подполья. И знаю нескольких человек, которых немцы приговорили к смерти, а Дудник каким-то образом спас их от расправы. Да и не судьи мы им. И я прошу вас, товарищи… — Пивоваров одернул гимнастерку и застегнул в тишине пуговицу на воротничке, — очень прошу вас… неизвестно, кто из нас доживет до завтрашнего вечера… подать друг другу руки и помириться. Очень прошу вас.

Гаврилов, который все еще стоял между Зарецким и Мирволиным, сделал шаг в сторону, и Мирволин первым протянул Зарецкому руку.

Бывшие офицеры еще не успели развести руки, как где-то на верхних нарах послышались странные звуки: то ли кого-то там душили, то ли кто-то боролся с рыданиями, уткнувшись лицом в вещмешок.

— Кто там? Олесич, что ли? — спросил Гаврилов, направляясь по проходу к нарам, на которых, сжавшись в комочек, корчился человек. Гаврилов дотронулся до его напряженной спины рукой и спросил: — Олесич, что с вами?

— Не трогайте меня! Не трогайте! — взвизгнул человек, дернулся всем телом и подобрал под себя ноги с болтающимися штрипками от кальсон.

— Да он тоже из этих… из кривоносовских, — произнес кто-то сдавленным голосом.

— Да! — Олесич рванулся, крутнулся волчком на соломе, и под потолком забелело его искаженное страданием остренькое лицо. — Да, тоже! Вы все меня презираете! Я знаю! — выкрикивал он надрывным голосом. — Вы — чистенькие! Да! А я… я — дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! — выкрикивал он и бился головой о нары. — А вы-ыы… Вы-ыы!.. О-о! — звериный вопль вырвался из его широко раскрытого рта, тело выгнулось и начало сползать с нар.

Гаврилов подхватил Олесича на руки, кто-то кинулся ему помочь, Олесича спустили вниз, прижали к нарам ноги и извивающееся тело. Подали кружку с водой. Гаврилов плеснул воду на лицо и грудь Олесича, крикнул, чтобы открыли дверь и пустили свежего воздуху.

— Он что, эпилептик? — спросил Гаврилов, ни к кому не обращаясь.

— Кто его знает. Раньше за ним этого вроде не водилось, — ответил кто-то.

— До чего сволочи людей довели.

Олесич затих через несколько минут, только дышал со всхлипом, но все тише и тише, потом попросил жалобно:

— Отпустите меня… Пож-жалуйста.

От него отступились, лишь Пивоваров остался рядом, держа в руке снарядную гильзу с горящим фитилем.

Олесич сел на нарах, спустив босые ноги на пол, сжал голову руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Пивоваров передал кому-то светильник, примостился рядом.

— Вы, Олесич, не думайте, что мы к вам относимся иначе, чем к остальным, — заговорил он своим мягким голосом. — Все мы понимаем, что никто из нас не волен в своих поступках. Все мы, как ни крути, одной веревочкой повязаны, и нельзя нам поэтому отгораживаться друг от друга. Мы тут больше, чем братья. Прошлое наше привело нас сюда, но жить надо для будущего, — говорил Пивоваров, отвечая на свои мысли, всего полчаса назад не находившие выхода в нем самом. — Мы с вами столько зла видели и испытали, что только в добре друг к другу наше спасение.

— Вам, Пивоваров, хорошо рассуждать, — перебил его Олесич, распрямившись и перестав раскачиваться. — У вас, небось, отец с матерью были, воспитание дали, образование, то да се, а я… сколько себя помню, всю жизнь по помойкам, как тот пес бродячий, всю жизнь мною помыкали которые посильнее. А потом колония, армия. В училище пошел, думал: все, кончилось мое прошлое, а оно — черта с два! — за мной тянется, как та сопля. И куда бы я ни пришел, везде меня вызывали в органы и заставляли доносить… ради, так сказать, интересов партии и народа. И я верил, что это так нужно. Да, верил! — выкрикнул Олесич. — Только потом у меня глаза раскрылись. Вы, Пивоваров, просто не знаете, что чувствует человек в моей шкуре. Так что лучше и не говорите. Не надо.

Олесич помолчал немного, шмыгая носом, кося глазами по сторонам, но не поворачивая при этом головы, воскликнул громким шепотом, чтобы слышал один Пивоваров:

— Да разве я один такой! Тут через одного — все такие! Да и вы тоже. Только притворяетесь более искусно. Когда у вас Кривоносов начнет спрашивать… хоть бы и обо мне, так вы и не захотите, а все ему расскажите. Потому что у него подходец такой подлючий. Он каждого из нас на крючке держит, о каждом что-то знает, о чем мы и не догадываемся.

— Неправда! Это совершеннейшая неправда! — Пивоваров даже отодвинулся от Олесича, чтобы лучше его видеть. — Кривоносов такой же человек, как и все. Причем не самый умный. Но весьма самонадеянный. Потому что за ним власть и право распоряжаться чужими судьбами. На этом он и держится. И не надо приписывать ему способности, которых у него отродясь не имелось. Просто он молится другому богу… или дьяволу… не знаю, и сумел сам себя убедить, что его бог сильнее нашего. Это старый прием, можно сказать, древний.

— Вы что, в бога веруете? — Олесич уже обулся и смотрел на Пивоварова с любопытством на худом остреньком лице, которое будто взяли в ладони когда-то, сжали и потянули на себя — и все лицо вытянулось, заострилось, сплющилось. На нем уже не осталось следов недавней истерики, оно все больше приобретало выражение настороженной самоуверенности: мол, что бы вы мне ни говорили, а я все равно не верю.