Джордж Сондерс - Линкольн в бардо

Джентльмен, погрузив голову в пространство между подбородком и шеей мальчика, приник к ней и зарыдал — поначалу неровно, потом безудержно, давая волю горю.

Парнишка тем временем метался туда-сюда, явно пребывая в крайнем отчаянии.

Почти десять минут человек держал…

Хворь-тело.

Мальчик в отчаянии от того, что на него не обращают внимания, которого, как ему казалось, он заслуживал, подошел и приткнулся к отцу, а тот продолжал держать и нежно баюкать…

Хворь-тело.

Я в какой-то момент отвернулся, растроганный до глубины души, и обнаружил, что мы не одни.

Снаружи собралась толпа.

Все хранили молчание.

Мужчина продолжал баюкать своего ребенка.

А его ребенок в это же время тихо стоял, притулившись к нему.

Потом джентльмен начал говорить.

Парнишка привычным движением обхватил отца рукой за шею, как, вероятно, делал не раз, и прижался к нему, его голова коснулась головы отца, он хотел лучше слышать, что тот шептал в шею…

Отчаяние мальчика стало невыносимым, и он начал…

Мальчик начал входить в себя.

Так сказать.

Мальчик начал входить в себя, и вскоре вошел в себя полностью, а человек при этом зарыдал с новой силой, словно еще острее смог осознать изменившееся состояние того, кого держал на руках.

Это было слишком, слишком личное, семейное дело, и я удалился, вышел в одиночестве.

Как и я.

Я, остолбенев, медлил там, читая молитвы одну за другой.

Папа прямо в ухо червяка сказал:

Мы так любили друг друга, дорогой Уилли, но теперь по причинам, которые нам не дано понять, наша связь разорвана. Но она никогда не будет разорвана — пока я жив, ты всегда будешь со мной, дитя.

Потом он всхлипнул

Плачущий папа // Такое было тяжело видеть // И как бы я ни ласкал, ни целовал, ни утешал его, это не

Ты был радостью, сказал он. Пожалуйста, помни об этом. Помни, что ты был радостью. Для нас. Каждую минуту в любое время года ты был… ты хорошо постарался. Хорошо постарался, чтобы быть для нас счастьем.

И говорил все это червю! Как бы мне хотелось, чтобы он сказал это мне // Почувствовать его взгляд на себе // И тогда я подумал, ну, ладно, я все равно заставлю его увидеть меня // И я вошел… // Это оказалось совсем нетрудно // Скажем, ощущение было, что так оно и должно // Словно я был частью

Там, сжатый так крепко, я был частью и в папе

И точно знал, что он

Чувствовал как лежат его длинные ноги // Что такое иметь бороду // Ощущать вкус кофе во рту и, хотя и не думал об этом точно такими словами, знал: мне пошло на пользу то, что я прижал его к себе. Пошло. Плохо ли это? Нечестиво ли? Нет, нет, он мой, он наш, а потому я, вероятно, в этом кто-то вроде бога; в том, что касается его, я могу решать, что для него лучше всего. И я верю, что это пошло мне на пользу. Я помню его. Опять. Кем он был. Я уже немного забыл. Но вот: его точные пропорции, его костюм, все еще хранящий его запах, его волосы между моими пальцами, его тельце, знакомое с тех времен, когда он засыпал в гостиной, а я уносил его в…

Это мне пошло на пользу.

Я верю, что пошло.

Это тайна. Немного тайной слабости, которая поддерживает меня; поддерживая меня она увеличивает вероятность того, что я буду исполнять свой долг в других областях; это приближает к концу период слабости; это не вредит никому; поэтому в этом нет ничего плохого, и я унесу отсюда мою решимость: я могу возвращаться так часто, как мне нравится, никому не говорить, принимать любую помощь, которую это может мне дать, пока это не перестанет мне помогать.

И тут отец приткнулся своей головой к моей.

Дорогой мальчик, сказал он, я еще приду. Обещаю.

Минут тридцать спустя неухоженный человек покинул белый каменный дом и, спотыкаясь, двинулся в темноту.

Я вошел и увидел, что мальчик сидит в углу.

Мой отец, сказал он.

Да, сказал я.

Он сказал, что придет еще, сказал он. Он обещал.

Я почувствовал, что безмерно и необъяснимо растроган.

Чудо, сказал я.

Приблизительно около часа ночи сегодня согласно этому докладу президент Линкольн прибыл к главным воротам и попросил впустить его и не зная что делать с учетом его президентского положения высокого как для него так и для любого я позволил ему войти хотя как тебе известно Том правила требуют чтобы ворота после закрытия не отпирались до указанного времени то есть до утра но поскольку это просил президент собственной персоной передо мной встала непростая дилемма и еще потому что я был сонный по причине позднего часа как говорилось выше и по причине моих вчерашних развлечений в парке с моими собственным детьми Филиппом Мэри и Джеком-мл. и потому чувствуя усталость я признаю что немного прикорнул за твоим столом Том. Не спрашивал президента что он здесь делает или чего-то такого только когда наши глаза встретились и он посмотрел так откровенно и по-дружески но с мукой во взгляде словно говоря понимаешь друг это довольно странно я знаю но глазами такими умоляющими что я не мог ему отказать так как его мальчика упокоили только сегодня и потому ты можешь вполне себе представить как ты или я могли действовать или чувствовать себя в подобной печальной ситуации Том если бы твой Митчел или мои Филип Мэри или Джек-мл. сгорели бы вот так бесполезно об этом думать.

Извозчика с ним не было он приехал на небольшой лошадке что сильно удивило меня ведь он же президент и все такое а ноги у него такие длинные а лошадь маленькая и оттого казалось будто какое-то насекомое человеческих размеров прицепилось к этой жалкой кляче которая освободилась от своей ноши и теперь стояла усталая и виноватая, тяжело дышала словно думая будет у меня что рассказать другим лошадкам по возвращении если они еще не будут спать и в этот момент президент попросил ключ и я дал ему ключ и смотрел как он идет жалея что не предложил ему фонаря какового у него не было хотя он и пошел в стигийскую тьму как пилигрим идущий в пустыню где нет ни дорог ни следов это было очень печально Том.

Самое странное Том что его так долго не было. Вот я пишу а его все нет. Где он Том. Потерялся он потерялся. Потерялся там или упал и сломал что-нибудь а теперь кричит зовет на помощь.

Вот сейчас выходил слушал никаких криков.

Где он в такой час не знаю Том.