Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Я хочу ребенка. – Сара заплакала. – Я хочу ребенка, а откуда он может взяться, если ты ко мне и не приближаешься, никогда меня не целуешь, никогда ко мне не прикасаешься, никогда, никогда, никогда ничего не делаешь…

И тогда на нас обрушилась самая ужасная катастрофа. Я пытался заниматься с нею любовью, но все было тщетно.

– Почему ты не можешь? – спросила Сара. – Почему? – Она снова плакала.

– Не плачь.

– Но я не понимаю.

Мне пришлось выйти из спальни. Больше не мог слушать ее нытье. Я спустился по лестнице, напился и уснул за обеденным столом, а когда проснулся, вышел из дому в дикий сад, чтобы увидеть восход солнца.

Думаю, именно тогда я и решил стать садовником. Сев на покрытую плесенью скамейку близ поросшего сорняками участка подлеска, я увидел вдруг ровные зеленые луга, цветущие клумбы и петляющие по лесу среди рододендронов и азалий дорожки. Я мог бы обустроить здесь маленькие террасы, беседки. Можно сделать фонтан или выкопать пруд с лилиями, поставить одну-две статуи из чистого белого мрамора в тени кипарисов. Создать настоящий итальянский сад. Он напоминал бы мне о Флоренции и более счастливых временах. Я ничего не знал о садоводстве в таких больших масштабах, но не сомневался, что смогу выучиться. Это будет еще интереснее резьбы по дереву, потому что, каждый раз вырезая что-то, я знал, как далеко мне до совершенства Гринлинга Гиббонса. Но сад… мне больше не нужно будет беспокоиться, чем занять время в Кашельмаре. Мне ни о чем не нужно будет беспокоиться. Я стану думать только о цветах, деревьях и кустарниках, о земле и камне, свете и воде. Создам замечательный сад в Кашельмаре, такой прекрасный, что те, кто придет после меня, будут говорить: «Этот сад создал Патрик де Салис», и мое имя станет синонимом красоты, искусства и мира. Это будет бессмертием. И тогда не важно, есть у меня сын или нет. Не будут иметь значения мои неудачи во всем остальном, что я предпринимал. Я создам прекрасный сад в Кашельмаре, произведение искусства из диких зарослей.

Я много времени проводил, обдумывая планы, десятки раз исходил огороженные стеной акры, примыкающие к дому, а потом уединился в библиотеке и набросал мои идеи на бумаге. Тогда же нашел книги по садоводству. Прежде я их и не замечал, но всегда думал, что никакие книги в библиотеке не могут меня заинтересовать. Книги по садоводству находились в небольшом алькове с одной стороны камина, а когда я стал просматривать их, то нашел имя моего деда – Генри де Салиса; оно было выведено аккуратными буквами на каждом форзаце.

Меня вдруг страстно увлек мой дед, и, обыскав чердак, я нашел его портрет и перенес в библиотеку. Я давно собирался убрать портрет матери с его места над камином, а теперь мог заменить его изображением человека, которого никогда не видел. На меня с холста с невинным выражением смотрело простецкое голубоглазое лицо. Художник написал портрет без души, но эта картина значила для меня больше, чем тщательно исполненный портрет матери с ее неотразимой красотой и изяществом.

Сара не могла понять этого, но она не понимала почти ничего из того, что я теперь делал. Мы безнадежно поотирались друг подле друга в течение недели-двух после отъезда Маргарет, а затем, слава богу, возник повод отвлечься от наших будней – Катерин спрашивала, не может ли она заглянуть к нам с визитом.

Мы, конечно, оба принялись упрашивать ее погостить у нас (не кого-нибудь – Катерин!), потому что любое общество было предпочтительнее нашему уединению в Кашельмаре, и Катерин приехала из Дьюнеден-касла, чтобы провести с нами сентябрь. Дьюнеден не явился, но меня это не удивило – я знал, он меня презирает, к тому же догадывался, что Катерин приехала, руководствуясь лишь правилами приличия: она не могла не посетить брата и невестку, которые обосновались всего в восьмидесяти милях от ее дома.

Когда Катерин уехала, я снова попытался заниматься любовью с Сарой, но опять ничего не получилось, хотя я и подкрепился необходимым количеством потина. В Кашельмаре начались бесконечные дожди – час за часом, день за днем, и я ничего не мог делать у себя в саду, сидел в библиотеке, листал книги деда и мечтал о том, чем займусь весной. И все это время чувствовал, что сначала нужно пережить Рождество – Рождество вдвоем с Сарой, потому что Маргарет давно пообещала провести Рождество с Катерин, и, хотя я тоже надеялся на приглашение, из Дьюнеден-касла не пришло ни слова.

Альфред Смит отправился в Эпсом. Маделин уже планировала рождественский обед для всех бесхитростных крестьян, которые ради бесплатной еды были готовы прикидываться голодающими. Мы остались одни.

Пятнадцатого декабря я поднялся с рассветом, оделся и спустился в библиотеку.

«Пожалуйста, приезжай, – написал я Дерри. – Кузен Джордж и Дьюнеден могут идти ко всем чертям, потому что я в таком состоянии, что меня уже даже потеря Вудхаммера не волнует. Здесь скука смертная, как ты можешь себе представить, а мне бы хотелось весело провести Рождество. Надеюсь, Клара поправилась. Сара в добром здравии. Мы с нетерпением ждем вас обоих. Пожалуйста, пожалуйста, приезжайте. Твой П.».

Письмо получилось плохое, но я не чувствовал в себе способности написать что-либо другое. Как бы то ни было, я его запечатал, оседлал лошадь и поскакал в гостиницу в Линоне, где позднее в этот день должна была появиться почтовая карета. Солнце встало, когда я проехал мимо озера и пересек каменный мост через реку Фуи. Когда моя лошадь трусила к вершине перевала, я оглянулся и увидел черные горы на фоне бледно-розового неба.

Мне оставалось проехать милю до дороги, которая шла от Голуэя в Линон, когда я заметил, что мне навстречу кто-то едет.

Я сразу же узнал, кто это, но как – понятия не имею, потому что еще толком не рассвело, а он являл собой всего лишь облаченное в черное фигуру на лошади. Но я знал. И он тоже знал, кто я, потому что мы оба дали шпоры лошадям и одновременно поскакали галопом. Грязь летела из-под копыт, ветер пел у меня в ушах, еще минута – и мы уже смеялись, тянули друг к другу руки, а Дерри произнес своим невозмутимым голосом, так хорошо мне знакомым:

– Жизнь прекрасна, правда?

– Патрик, после твоего отъезда в Лондоне стало дьявольски скучно, – сообщил Дерри, когда утихли восторги радостной встречи. – И потом, мне так часто доставался туз пик в картах, что я бы наверняка заболел и умер, останься я в Англии. – Он кинул взгляд через плечо, словно ожидал увидеть там ухмыляющуюся смерть, а когда я рассмеялся, Дерри возразил: – Ты не понимаешь, какое это жуткое дело – быть ирландцем в Лондоне. Вы, англичане, такие надменные ребята!

– Что-то я не замечал, чтобы по отношению к тебе кто-то проявлял надменность.