Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Не расстраивайся, – утешил я, когда она сообщила мне о том, что случилось. – Удача вскоре улыбнется нам. Нужно только проявлять терпение.

– Я уже устала проявлять терпение! – воскликнула Сара, слезы стекали по ее щекам. – Как я могу проявлять терпение, когда мама присылает из Америки одежду для ребенка и даже эта глупая маленькая Клара забеременела во время медового месяца.

Но Клара потеряла ребенка. Он родился рано и прожил всего несколько часов.

«В следующий раз повезет больше», – философски написал Дерри, но я знал, что он расстроен, потому что почти ничего не писал о политике. Я слышал разговоры о том, что его на следующих выборах могут выставить как либерального кандидата от Ланкашира, и он этим очень гордился.

– Если бы я только могла вернуться в Лондон, – плакала Сара. – У меня наверняка никогда не будет ребенка, пока я здесь такая несчастная!

– Моя бедная Сара…

Мужчине не нравится, когда его жена несчастна. Нужно было что-то придумать, чтобы она взбодрилась, и я пообещал съездить с ней в Лондон на пару недель. Стоял апрель, впереди – весь лондонский сезон, и, поскольку мы жили так тихо последние пять месяцев, я подумал, что мы оба заслуживаем вознаграждения.

Я не собирался играть в азартные игры с Дерри. Правда не собирался. Но вы знаете, как это бывает после бутылочки шампанского, когда другие снимают карты, когда все так рады твоему возвращению. И я в самом деле не планировал играть в «мушку», это глупая игра, за которую ни один серьезный человек в жизни не сядет. И в покер я играть не хотел, в эту чудовищную языческую игру, но тем вечером в клубе был один американец, а вы же знаете, что американцы просто без ума от покера. И еще вы знаете, как человек чувствует себя, сразу выиграв двадцать фунтов, а тут кто-то заказывает содовую и бренди, и в игральной комнате так тепло, уютно, удобно.

Я хотел остановиться после выигрыша. Я все рассчитал – собирался уйти, как только выиграю пятьдесят фунтов, но тут пошла такая жуткая карта, и я немного проиграл, всего два фунта. И конечно, после этого я уже не мог остановиться, и никто бы не смог, верно? Вы же знаете, какое это чувство при чарующем светло-желтом свете на зеленом сукне, когда крупье тасует карты и начинается совершенно новая сдача. Ведь тут что угодно может произойти, верно? И ты знаешь, что в итоге можешь выиграть, и просто обязан продолжать. Кто-то заказывает еще бренди, и скоро уже все утрачивает значение, тебя ничто не трогает, ты не чувствуешь боли, отчаяния, потому что остаются только карты. Ты видишь лишь то, как они ложатся, слышишь лишь звяканье монет и шелест бумажных денег, которые передвигают по столу к победителю.

Я не мог не продолжать.

Игра закончилась уже к рассвету. Я онемел, словно кто-то стукнул меня по голове рукоятью револьвера, но именно Дерри нашел кеб, который отвез нас на Курзон-стрит.

Перед тем как нам расстаться, он сказал:

– Я могу отдать тебе деньги, которые ты проиграл.

– Не валяй дурака. Я больше проиграл другим, чем тебе. И потом, какая мне разница? Я не нищий, все ко мне вернется. Скоро у меня пойдет полоса везения.

Все лето я провел в Лондоне, ждал своей полосы везения, а Сара была так рада, что даже закрывала глаза на мои регулярные посещения «Альбатроса» с Дерри. Когда она заказала новый летний гардероб и по-новому украсила первый этаж дома, мне не хватило совести остановить ее, к тому же я знал, что счастье мне вот-вот улыбнется. Так оно и случилось. В течение одной сказочной недели, что бы я ни делал за карточным столом, все шло мне на пользу, но не успел я подсчитать выигрыш, как он ускользнул у меня сквозь пальцы. Полоса везения оказалась настолько чертовски короткой, что я исполнился уверенности: она вернется через день-другой, поэтому продолжал играть. Но к моему ужасу, катастрофа следовала за катастрофой, и, когда мы в августе уехали за город, я уже дал распоряжение Ратбону сдать лондонский дом и взять вторую закладную на Вудхаммер.

Я сообщил Саре, что сдам городской дом на следующее лето. Только так ее и можно было утихомирить, но, когда в октябре мне пришлось отказаться от рождественского бала в Вудхаммере, мы жестоко поссорились и несколько недель почти не разговаривали. Дерри по-прежнему оставался в Лондоне, подстегиваемый своими политическими амбициями, поэтому бо́льшую часть времени я проводил наедине у себя на чердаке. Резьба успокаивала меня. Я пытался сделать сложные вазы с цветами на манер Гринлинга Гиббонса, но стебли получались слишком тонкие, а лепестки – тяжелые, как свинец. Разочарованный неудачей, я понял, что больше не могу отстраняться от своих бед, да и Сара к этому времени пребывала в таком расстроенном состоянии, что я написал Маргарет – просил ее принять нас на Рождество.

И именно в Лондоне – и, конечно, в «Альбатросе» – я услышал про железнодорожные акции. Все о них говорили как о превосходном вложении средств. Все знали о состояниях, сделанных на прокладке железных дорог в Америке, и об этой новой компании, созданной для прокладки железной дороги от Сан-Франциско до Тусона, вложения в которую дают четырехкратную прибыль любому инвестору.

Дерри вложил в это кучу денег, и я, не желая отставать, взял в долг две тысячи фунтов у моего старого друга мистера Голдфарба с Бред-лейн. Все говорили, что это хорошее вложение, что такой шанс не стоит упускать.

Все.

Катастрофа наступила в апреле, когда компания обанкротилась. Мы все еще находились в Лондоне. Я уже снял дом в городе, потому что полагал, несколько тысяч фунтов прибыли, как минимум, позволяют мне иметь временный дом в Лондоне. Но теперь все надежды на прибыль растаяли, деньги, взятые взаймы, оказались потеряны, и мистер Голдфарб стал наносить визиты Ратбону в Сарджентс-Инн.

Тут меня охватило отчаяние. Что вполне понятно – я оказался в ужасной дыре. Дерри помог бы мне, будь у него такая возможность, но он тоже потерял деньги на этом банкротстве и теперь целиком зависел от трастовых фондов Клары.

Взяв в долг еще две тысячи – на сей раз у мистера Маркса с Хай-Холборн, я снова сел за карточный стол.

Вы же понимаете, другой надежды у меня не было. И каким-то образом… объяснить это трудно, но я был абсолютно уверен, что выиграю и выправлю ситуацию.

Месяц спустя, зная, что потеряю Вудхаммер, если не проглочу свою гордость, я вновь сел за письмо Дьюнедену и кузену Джорджу.

Мне снился мой дом посреди зеленого парка. Дом, который я люблю, его теплые, уютные стены, высокие трубы и упорядоченная успокаивающая строгость елизаветинского сада. Мне снились сверкающие деревянные панели, мои предки в рафах и массивная мощь мебели красного дерева. И наконец, мне снилась лестница, искусное творение Гринлинга Гиббонса, чья работа значила для меня больше, чем любые шедевры Микеланджело, Леонардо или Рафаэля. Я видел каждый хрупкий листик, каждую изящную веточку ягод, каждый бутон с тонкими как паутинка лепестками. Я мог всю жизнь потратить на то, чтобы вырезать что-либо подобное, но во мне бы не загорелось ни искорки его дара. Но лестница была моя, и никто не мог забрать ее у меня, никто не мог лишить меня моего дома. Но мысль о том, что я – тот самый де Салис, который может навсегда потерять Вудхаммер, настолько мучила меня, что мой разум отказывался воспринимать дом как единое целое и цеплялся только за лестницу, которая в своей красоте и изяществе символизировала собой все, что значил для меня дом.