Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Знакомая дыра в заборе, бревна, останки тележных колес, вот уж и конец проулка…

И вдруг:

— А ну стой! Стой, тебе говорят!

Будто сквозь туман он увидел серую фигуру рядом со спасительными кустами бузины, в руках у фигуры было что-то, похожее на винтовку. Вспомнилось: инструктор по боевой подготовке на курсах говорил, что винтовка в руках врага — это еще не смерть, а смерть — это когда ты ее таковой сочтешь. И не слова даже вспомнились, а смысл этих слов, и Алексей Петрович метнулся в сторону и понесся по кустам, не разбирая дороги.

Сзади выстрелили. Вжикнула пуля. Еще стреляли — и уже не один, а двое-трое. И тоже ломились следом, крича и стреляя. И пули продолжали вжикать рядом, сшибая ветки и кору с близких деревьев.

Перелезая через поваленную ель, Алексей Петрович зацепился сумкой за сук и упал. Сумку он все-таки успел сорвать, но вскакивать на ноги не решился: голоса слышались слишком близко, почти рядом. Он пополз в сторону, где густо стояли папоротники, и залег за пеньком, изо всех сил сдерживая запаленное дыхание.

— Он не мог далеко уйти, — произнес кто-то совсем близко пропитым голосом.

— Затаимшись гдей-то, — предположил более молодой, похоже, тот, что поджидал в кустах по-за огородами.

— Навряд. Бегает как лось. И как ты, Семен, упустил такого гуся? Экая дура, прости господи.

— Так он же не остановимшись, подлюга. Я ему: «Стой!», а он деру.

— Не иначе как мужик Стешкин приходил. За него фрицы могут дать ба-альши-ие деньжищи.

— Навряд. Стешкин мужик пожиже будет, — возразил молодой.

— Все одно: заплатили бы.

— Это верно, — согласился кто-то третий. — На это они не скупятся. А Стешку, суку, и ее выпоротка я нонче же на стене распялю.

— Конрад с тебя шкуру за это спустит, — произнес хрипатый. — Сказано было: следить за ее избой и ждать гостей, вот и следи.

— Как бы они не убегли, покедова мы тут щастаем.

Голоса стали неожиданно удаляться. Алексей Петрович приподнял голову над пеньком и увидел три серые фигуры в косых потоках солнечного света, бредущие плотной группой туда, куда он собирался бежать, да дерево не пустило.

И он пополз вправо: там, среди сосен, виднелись темные заросли можжевельника.

Темнело. Алексей Петрович сидел под обрывом на берегу говорливого ручья, подбирал из ладони остатки хлеба и заедал его диким луком, собранным на заливном лугу. От краюхи, схваченной им с гостеприимного стола, остались лишь воспоминания, от лука — горечь во рту. А что он будет есть завтра?

Удивительно, но раньше ему в голову не приходило, что еда станет так занимать все его мысли. Даже в голодные годы после революции не помнит ничего подобного. А сейчас он и на окружающий его мир смотрит глазами голодного человека, ищущего, чего бы такого съесть, чтобы избавиться от сосущей пустоты в своем желудке. Казалось, что эта пустота пронизывает его всего — от головы до подошв, и никакие другие мысли в этой пустоте зародиться не могут.

Алексей Петрович тяжело поднялся и направился к куче перепутанного плавника, высившегося плотиной, под которую уходили воды ручья, недовольно бормоча и всхлипывая. Он ломал ветки и сносил их под сосну, пока не образовалась приличная куча: минувшая ночь научила его запасливости и терпению. Надрав с высохшей березы бересты, поджег ее и сунул под горку хвороста, затем сел на валежину и уставился на огонь.

Рядом бормотала вода, клонило в сон…

Что-то шлепнулось поблизости, и он увидел лягушку — точно такую же, какую пытался поймать сегодня утром. Медленным движением он отвел руку с палкой назад, затем резко кинул вниз — лягушка подпрыгнула и пропала из виду. Алексей Петрович плюнул с досады и выругался. Однако неудача лишь подстегнула его охотничий азарт. Приглядевшись, он обнаружил, что лягушки там и сям выбираются из воды на берег: видать, наступило время их охоты. Еще несколько неудачных попыток кое-чему научили его и, прежде всего, — расчетливости и выдержке. Затем охота пошла успешнее: минут через десять на траве лежало с полдюжины лягушек, из раскрытых пастей которых торчало что-то серое.

Собрав трофеи, Алексей Петрович разложил их на лопухе и принялся перочинным ножиком отрезать лягушкам задние лапки: передние показались ему слишком маленькими и не стоящими труда. Делал он это медленно, преодолевая брезгливость и даже отвращение. Он брал тушки, клал на валежину и, стараясь ни о чем не думать, чикал тупым лезвием по зеленой кожице и не столько резал, сколько отрывал лапки от тела и складывал их на лист лопуха. Затем, кое как заточив прутик и насадив на него сразу несколько лапок, стал держать над огнем, переворачивая время от времени и принюхиваясь. Лапки пахли чем-то знакомым, но чем именно, он не мог вспомнить, однако совершенно точно запах был вполне съедобным, хотя и перебивался дымом.

Первый блин вышел комом: лапки подгорели, хрустели на зубах, были безвкусны и пресны. Следующую партию Алексей Петрович держал уже не над огнем, а над углями — и результат не замедлил сказаться: вкус проявился — вкус не посоленного рака, — случалось ему есть в деревне во время отпуска, покупая раков у деревенских мальчишек. Короче говоря, ничего жуткого. Даже наоборот. А с диким луком — можно считать деликатесом.

Когда все лапки были съедены, Алексей Петрович почувствовал, что тело наполнилось и в голове появились какие-то мысли, не связанные с едой. И первая мысль была о том, что он непременно когда-нибудь напишет об этом своем опыте, как и обо всех своих приключениях, напишет с юмором, потому что без юмора об этих приключениях писать нельзя, то есть нельзя этим приключениям придавать слишком серьезное значение.

Но пока ему было не до юмора. Вечерело. Комары неистовствовали. Там, куда садилось солнце, погромыхивало почти беспрерывно, точно скорый поезд по железному мосту, — скорее всего, гроза. Провести ночь под дождем казалось теперь верхом несправедливости даже большей, чем голод, немцы, полицаи, выстрелы и сумасшедший бег. С голодом он вроде бы справился, от немцев и полицаев убежал — сказалась некоторая тренировка за истекшие почти трое суток, теперь предстояло укрыться от дождя.

Алексей Петрович оглядел притихшие деревья: они ничего ему не подсказывали. Но он что-то когда-то читал — что-то о шалашах из веток, вигвамах из шкур и еще чего-то там из корья. Шалаш из веток представлялся самым доступным из всего читанного, и хотя тело точно налилось свинцом, он, преодолевая усталость и сонливость, оторвал его от валежины и направился к ельнику с перочинным ножичком в руке. Однако ветки резать не пришлось: они неплохо ломались, и скоро он сложил из них порядочную кучу, которую удалось перетащить к костру лишь за четыре приема.