Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

А вот и место, где они разошлись в разные стороны с Шибиловым. Алексей Петрович пробежал по тропе метров сто, нашел две винтовочные гильзы, еще метров двадцать — и остановился: дальше начиналось совершенно открытое место. И он не рискнул выходить на него.

Точно таким же тяжелым бегом он вернулся назад и остановился на той же развилке, испытывая страх и непонятное волнение. Если немного продвинуться через кусты к полю, то там где-то оставался Сайкин. И Алексей Петрович, низко пригнувшись, а затем встав на четвереньки, добрался до этого места.

Он увидел поломанные кусты, фуражку Сайкина, несколько листов исписанной бумаги. Значит, Сайкина все-таки обнаружили. Возможно, он отстреливался: несколько пистолетных выстрелов Алексей Петрович слышал… Ага, вот, кажется, кровь. И больше ничего. Значит, они открыли вещмешок, заглянули, увидели пачки исписанной бумаги, может быть, попытались прочесть, ничего не поняли, но мешок забрали — мало ли что. И Сайкина тоже. Алексей Петрович собрал листы, сложил и сунул в сумку. Больше ему делать здесь было нечего.

Ночь Алексей Петрович провел в лесу у костра, который развел в глубоком овраге, — благо спички, завернутые в несколько слоев вощеной бумаги, не отсырели. Он съел банку рыбных консервов и раскисшие сухари, не оставив ничего на завтра. Ранним утром, когда низины затянуты туманом, полем ржи обошел село Ракитино, вышел к речке, — может, к той же самой, — и пошел вдоль берега, уверенный, что пусть лучше длиннее, зато надежнее. Вскоре речка с тихой водой углубилась в лес и превратилась в говорливый ручей. Но к полудню лес расступился, и впереди образовалось почти голое пространство, поднимающееся от ручья вверх на покатый холм. И ручей втекал в это пространство, разрезая его надвое. Теперь по берегам росла не только ольха, но и раскидистые снопообразные ивы. Да и ручей как-то незаметно опять превратился в маленькую речушку. Пересекать это пространство вместе с речушкой было боязно. Но и обходить его по кромке леса не имело смысла: сколько хватало глаз, везде лес обрывался желтеющими хлебами.

И Алексей Петрович, проверив пистолет, двинулся по берегу от одной ивовой скирды до другой, осторожно раздвигая ядовитые стебли крапивы обмотанной лопухами рукой, затаивался на минутку-другую, затем, пригнувшись, передвигался дальше. Его берег был выше и обрывистей, противоположный положе и чище. Вскоре он обнаружил на том берегу хорошо утоптанную тропинку, петляющую вдоль берега, и ребристые вытопты, оставляемые часто перемещающимся одним и тем же путем коровьим стадом. Где-то неподалеку должна быть деревня или даже село.

Речка повернула налево — и вот она, деревня, в распадке между двумя холмами. Черные избы под соломенными крышами, дворы, редкие деревца, убогое кладбище на косогоре, длинное тело скотьего двора, пыльная дорога между рядами изб. И ни души. Точно все вымерло.

Алексей Петрович прошел еще метров двести и вдруг услыхал голоса, смех, и, еще не разбирая слов, понял: немцы! Совсем близко, где-то за вон теми кустами, скрывающими резкий поворот речушки. Плохо лишь одно: он не видит немцев и не знает, что они там делают и как долго собираются оставаться на том месте. Скорее всего, они купаются. А что потом? Вдруг это те немцы, которые схватили Сайкина и Шибилова? Хотя… какая разница, какие немцы!

Алексей Петрович попятился назад: там, сзади, метрах в ста отсюда, он миновал очень густые заросли крапивы и почти непролазный бурелом. Там лучше всего затаиться. И он забился под большую корягу, опутанную к тому же хмелем и огражденную со всех сторон почти непролазными малинниками. Искать здесь вряд ли будут. Хотя именно в таких буреломах и зарослях и надо искать. Однако выбора не было. Оставалось ждать. Чего? Скорее всего, ночи. Потому что сюда не доносилось ни звука. Точно и немцев никаких нет, будто они ему померещились.

Жизнь, как ни странно, вершилась и в этих неудобях — с человеческой точки зрения, конечно. Бегали туда-сюда по белесому от времени стволу мертвой ивы красные муравьи с черными головами, ползали жуки и гусеницы. Потом выползла откуда-то змея и повисла на суке пестрым ожерельем — и Алексей Петрович замер от страха и отвращения. Страх прошел лишь тогда, когда он заметил на голове змеи два ярких оранжевых пятна. Уж! Но отвращение осталось: он не любил и боялся этих тварей.

Уж пощупал воздух раздвоенным языком, поморгал круглыми глазами, затем скользнул вниз и пропал в траве. Зато рядом вдруг что-то зашевелилось, затем из-под бурой слежавшейся листвы выбралась большая жаба. Тотчас же на ее голову, как раз посередке между глазами, уселся комар. Жаба хлопала глазами, вращала ими, комар медленно наливался малиновым соком, толстел. Жаба вдруг подпрыгнула и задвигала нижней челюстью. Комара меж ее глаз не было. То ли улетел, то ли оказался в ее желудке.

Алексей Петрович почувствовал, как голодный спазм свел его внутренности в комок и наполнил тело болезненным ощущением неполноты и даже утраты. Подумалось, что при крайней нужде можно съесть и жабу. Только, разумеется, не сейчас. А когда выберется в лес на той стороне открытого пространства. Можно, наверное, есть и ужей. Китайцы, кто-то рассказывал… — не кто-то, а маршал Блюхер! — едят практически все. Даже крыс и мышей. И ничего. Жить захочешь, и сам станешь китайцем. У них и глаза наверняка потому стали узкими, что им все время приходится всматриваться в заросли и траву в поисках всякой ползающей, прыгающей и летающей гадости.

Впереди, где должны быть немцы, послышался рокот моторов. Иногда очень громкий. Затем рокот начал проваливаться куда-то и провалился окончательно — до полной и безраздельной тишины. Но эта тишина не заставила Алексея Петровича сдвинуться с места. Лишь когда солнце стало опускаться к лесу, он выбрался из своего укрытия и медленно побрел по уже хоженому им пути, поминутно останавливаясь и прислушиваясь. Вот и место, где купались немцы: обрывки газет, упаковки из-под галет и обертки от шоколада, пустые консервные банки, рубчатые следы от колес мотоциклов и машин.

Алексей Петрович поднял одну банку, другую: в них еще оставалось что-то съедобное, в иных банках так по целой ложке. Держа одну такую банку в руке, он с тоской огляделся: ему казалось, что деревья и небо смотрят на него с осуждением. И кто-то еще, кто наблюдает за ним из кустов. Он проглотил слюну и отшвырнул банку прочь.

Деревня все так же не подавала никаких признаков жизни. И улицы ее были пусты, и дыма над крышами не вилось, и собачьего бреха не слышалось. Не исключено, что жители попрятались в лесу. Или просто боятся выходить наружу. Надо только обойти деревню и подобраться к ней со стороны леса, чтобы в случае опасности можно было убежать и затеряться в зарослях.