Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

— Так деревяшки ж нет, — удивился Егорка. — Вся деревяшка, Михалыч, еще в пятницу вышла… А эта на полати пойдет, любо! Осинка-то мохнорылая… не осинка, а меруха, все равно рухнет…

— Тебе, брат, можно быть дураком… — Чуприянов протянул Егорке руку, потом так же, за руку, поздоровался с Оле — шей, — грех, конечно, но ладно! А меня, родной, не срами, еще раз поймаю тебя с контрабандой, сразу тебя Гринпису сдам. Тебе там такую жопию организуют — мало не покажется…

Егорка опешил.

— Так его ж пристрелили вроде…

— Пристрелили, милый, Грингаута, начальника милиции… И не пристрелили, а погиб Грингаут смертью храбрых. А Гринпис будет для тебя страшнее, чем милиция. Точно тебе говорю!

Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил — из кустов — две пули в лоб.

Человек в «Волге» тихо засмеялся. Он смеялся так, будто стеснялся своего смеха.

— Вот, ешкин кот, работнички… На хрена мне такие? А, Николай Яковлевич?

Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся перед своим гостем.

— Только в лесу эта осинка и впрямь не нужна, — возразил Николай Яковлевич. — Вот мужички и стараются. Сгниет же на корню!

Чуприянов упрямо замотал головой:

— Все равно засопливлю! Неохочи работать! Когда команды нет, а осинка срублена, это бардак…

Стакан не получат.

Егорка обмер: это он предложил рубануть осину, — Олеша, вон, уже косится, значит жди и от него тумаков.

— Нет, это жестоко, — опять засмеялся тот, кого звали Николай Яковлевич.

— Очень жестоко, — подтвердил Олеша.

Егорка тоже хотел что-то сказать, но не успел, Чуприянов повернулся прямо к нему.

— Кукурузь осинку обратно в лес, — приказал он, открывая «Волгу». — На сегодня есть работа?

— Как не быть, всегда есть…

— Вот и давайте, — Чуприянов хлопнул дверцей машины. — Потом поговорим.

«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.

Чуприяновский дом был очень похож на купеческий: крепкий, огромный; такой дом сто лет простоит, и ничего ему не сделается; хозяева, это видно сразу, любят дом, в котором они живут.

— Значит, Ельцин так и не понял, что Россия — крестьянская страна… — Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал только что прерванный разговор.

В нем была та глубокая русская основательность, неторопливость, которые с первого взгляда вызывают уважение.

— Кто его знает, Иван Михайлович, что он понял, что нет… Он же — ускользающий человек, этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич, кстати, они ведь очень похожи друг на друга, между прочим! Помню, в Тольятти, перед рабочими, Горбачев торжественно объявляет: в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич, спрашиваю его уже под вечер. Откуда он возьмется? Лучший в мире — это двадцать-тридцать современнейших заводов в цепочке, их же построить еще надо, рабочих вырастить, инженеров…» — «А, Микола, политик без популизма, — засмеялся Горбачев, — это не политик!»

Вот дословно… я запомнил. А у нас, между прочим, сто процентов образованная страна. И ложь народ хорошо чувствует. Забываем об этом? Почему забываем, кто скажет?..

Они медленно прошли в гостиную и сразу сели за стол.

— Скажите, Иван Михайлович, дорогой, где может быть рай в стане, где пять из семи смертных грехов — это сам жизни страны? Как выдумаете?

— Но, с другой стороны, — возразил Чуприянов, — Янгель построил же «Воеводу», а Лозино-Лозинский — «Буран»? На подходе рельсотрон, ничего?

Чуприянов располагал к себе, видно было, что мужик он открытый.

— Грибочки, Николай Яковлевич… — Чуприянов протянул ему большую миску с рыжиками.

— Спасибо, с удовольствием.

— На здоровье!

Разговор был какой-то рваный, его нити рвались, но поговорить им хотелось.

— Сталин, — вздохнул гость из Москвы, — заставил работать на ВПК всю страну. Каждый день Сталин готовился к войне. Да он и сам бы ее начал, как с Финляндией, что ж было Гитлера ждать?

А Гитлер опередил. Решение принял после Молотова, его визита в Берлин, потому что Сталин (устами Молотова) поставил ряд совершенно невыполнимых условий по отношению к Финляндии, Прибалтике и Румынии.

— Вот как?

— Да, читайте допросы Кейтеля, ему можно верить. Зачем нужна дипломатия, провоцирующая войну? Как все самоуверенные кавказцы, Сталин совершал невероятные глупости. Отсюда — катастрофа 41-го года, хотя в первый день войны мы уничтожили, между прочим, более 400 немецких самолетов. Не знали? И я не знал. 22 июня мы столько сбили немцев, сколько никогда потом, вплоть до мая 45-го, не сбивали. Какой подъем был! Сегодня даже представить невозможно. Но именно потому, что все силы тогда были брошены на оборонку, у нас не было нормальных тракторов. Не было, Иван Михайлович! Танки были, тракторов нет. И весь космос, кстати, строился как военный. Первый пуск, кстати, был с подводной лодки. Стрелял Королев, потом подрос Макеев, его ученик…

В доме жарко топилась огромная печь. Стол, накрытым на двоих, изнывал от разносолов. У печки хлопотала стройная, высокая, но некрасивая девочка.

— Катя, моя дочь, — потеплел Чуприянов. — Знакомься, Катюха. Академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

— Николай Яковлевич, — стушевался Петраков, протягивая руку.

— А клюква где? — Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

— Где ж ей быть, па, как не в холодильнике?

По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

— А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, — неторопливо продолжил Петраков.

Ему очень хотелось поговорить, причем по душам, совершенно открыто, да и обед обещал быть знатным: на костре во дворе, рядом с большой белой собакой, спавшей, похоже, с самого утра, в огромной, похожей на ведро, кастрюльке варилась уха. Рыбка лежала рядом, на столике, — Катюха вот-вот бросит ее в кастрюльку.

— 86-й, Иван Михайлович, — продолжал Петраков. — Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб стоит 12 копеек батон, селянин будет кормить скотину хлебом; силос и комбикорма в два раза дороже.

Но хлеб-то мы за доллары покупаем в Канаде! До того дошла страна, что уходит на зерно миллиард долларов. В год! И Яковлев, помню, Александр Николаевич вписал Горбачеву в доклад небольшой, аргументированный абзац: цены надо поднять на шесть копеек за булку!

Михаил Сергеевич — у микрофона, народ его приветствует, перестройка, про шесть копеек — ни гу-гу.

Исчез абзац, будто корова слизала!

Мы — к Горбачеву. Как так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы — миллиард за зерно!

Молчит Горбачев. Вроде как нас не слышит. Яковлев наступает, я наступаю… И вдруг Раиса Максимовна… она всегда как бы выпевала слова: А-александр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…