Энтони О'Нил - Шехерезада

— Ну ладно, — сказал он, встав на ноги и выразительно зевая, — хватит с меня ваших споров. Пора спать, таков приказ капитана корабля. Берите, что можете, пока можете. Вдруг нас впереди поджидают муссоны. — Не удержавшись, Касым нанес Зиллу последний удар: — А ты, парень, смотри, не переступай черту. Ты пока еще ничего не заслуживаешь. Вместе с твоим торговцем горшками. — Следовало связать дружбой Зилла с Исхаком: пару гнилых паразитов, не принадлежащих к команде. — Если все хорошо кончится, ваше счастье. Иначе отправитесь следом за сыном аль-Аттара.

— Еды мало, — озабоченно и серьезно проворчал Маруф.

Касым рассмеялся, разрядив напряженность. Однако, оглядевшись вокруг на топтавшихся верблюдов, на крепивших поклажу и препиравшихся между собой мужчин, с опозданием понял, что даже не приготовил себе постель. Поэтому, чтоб не подчеркивать промашку, решил быстренько приклонить голову к боку своей верблюдицы. Она только раздраженно хрипнула, веером плюнула в знак протеста, попытавшись подняться. Касым быстро схватил ее за шею и заставил лечь.

— Видно, придется нам спать на собственных тюках, — догадался Таук, кивая на торговцев светильниками.

— Все сейчас же заткнитесь, — приказал Касым. — Я могу спать на лезвии меча. Дайте только угомонить эту суку.

Он снял пару бурдюков с водой, уложил вроде подушек, удобно приклонил голову, но сон, обычно бежавший к нему, как хорошо обученная собака, никак не шел без убаюкивающего колыхания моря, скрипа корабельной обшивки. Касым начал ворочаться, нетерпеливо ворчать. Члены команды, следуя его примеру, тоже принялись укладываться. А стоявший на ногах Зилл, задумчиво глядя на караван, не испытывал ни малейшей сонливости.

Его угнетали не личные оскорбления, а возмущенный тон, угрожавший отказом от миссии. Он искренне не понимал, реальна ли угроза или это просто бравада, проклинал себя за непонимание этих людей, стараясь припомнить таких же, встречавшихся раньше. Когда-то он работал вместе с зинджами, снимая азотистые слои почвы с бесплодных земель возле Басры, с рабочими на верфях Нижнего багдадского порта — оба раза по поручению аль-Аттара, — но, по правде сказать, обращал на них мало внимания, постоянно устремленный мыслями вдаль, ограничиваясь общением со строгими надсмотрщиками. Впрочем, помнится, сам аль-Аттар в обличье морского пса держался насмешливо и вызывающе, когда ни анекдоты, ни мнения не стоит принимать всерьез. Эта мысль несколько утешала, но сложившиеся уникальные обстоятельства не допускали ни малейшего легкомыслия. Он обязан был неусыпно улавливать мрачные предупреждения, мимолетные опасения, оставаться вечным оптимистом, заранее предугадывать осложнения, всеми силами предупреждать возможные проблемы, хорошо понимая, как затрудняет эту задачу его миролюбивый характер и неудачное положение постороннего, чужака, новичка. Разве можно надеяться, что удастся оказывать на них влияние? Кто его станет слушать? Если действительно полагаться только на себя, то кого следует больше всех опасаться?

Можно, кажется, доверять Тауку, Даниилу, Маруфу. По крайней мере не задумают ничего плохого. Особенно Таук, добродушный силач, вселяющий в товарищей по команде ощущение безопасности. А вот что сказать о Касыме, мечтающем о богатстве, но отвергающем всякий путь, кроме того, который отвечает его интересам? Или об Исхаке, чья ненависть к Шехерезаде косвенно может подействовать на остальных? И даже о Юсуфе, который казался сначала активным сторонником, а теперь проявляет не то эгоизм, не то корыстный интерес — непонятно — и поэтому может легко переметнуться в стан противников? И все превосходит кипящая неприязнь между вором и аскетом, достигшая температуры подземных источников, грозя в любую минуту прорваться. Держать их вместе, направляя по одной дороге, — все равно что вести косяк колючих рыб в щелку в рифе.

Погрузившись в раздумья, Зилл заметил Исхака, одиноко стоявшего прислонившись спиной к стволу пальмы, задумчиво глядевшего на восток, и осторожно к нему приблизился.

— Не спишь? — спросил он с предельной вежливостью.

— В свои лета я охотно отвечаю «нет» на подобный вопрос, — угрюмо ответил аскет. — Хвала тому, кто никогда не спит.

— Поэтому закаляешь волю при каждой возможности.

Исхак причмокнул языком:

— Рассуждения о целеустремленности — суетная иллюзия. — Он прищурил усталые страдальческие глаза, которые Зилл считал все-таки очень острыми.

— Думаешь, судьба обманула тебя? — спросил он, думая о Юсуфе и стараясь напомнить о миссии.

— Судьба никого не обманывает, — мрачно заметил Исхак. — Ты слишком внимательно слушаешь капитана с его шавками. Подобные люди становятся жертвами собственных прихотей.

Зилла встревожил опасный аспект этого замечания, и он предпочел не углубляться в тему, спросив вместо того:

— Ты никогда не переживал отчаяния?

В ответе Исхака прозвучала воинственная нотка:

— Подобные переживания для меня не имеют значения. Неуверенность, страх, страдание, горе… все бессмысленно.

— А радость?

— Тем более. В жизни, которая кончается смертью, долгой радости не бывает.

Зилл никогда не понимал подобного пессимизма.

— Ну тогда, — сказал он, — сон можно считать убежищем.

— Я не верю в убежища, — молвил Исхак, с нетерпением взглянув на Зилла. — Что ты тут делаешь?

Зилл удивился.

— Зачем задаешь мне такие вопросы? — продолжал Исхак. — Что имеешь в виду?

— Да… ничего плохого.

— Капитану это не понравится.

— Капитан спит.

— Что ты хочешь узнать от меня?

— От тебя наверняка много можно узнать.

— Нечего от меня узнавать, — заявил Исхак, отводя глаза. — Сам ищи убежище во сне.

— Не так-то это просто.

Исхак презрительно фыркнул:

— Ты молод. Глупые молокососы считают, будто в одиночку можно что-нибудь изменить.

Зилл не дрогнул:

— Я вспомнил слова поэта, обращенные к его юному сыну. Тебе они известны?

Исхак, застыв, не ответил.

Зилл процитировал знаменитые строки:

— «Некогда я неустанно учил тебя, теперь ты меня учишь». — И добавил с улыбкой: — Поэт запоздало признал мудрость юности.

— Ты неправильно понял поэта, — хмыкнул Исхак. — Или намеренно перетолковал. Фактически этот стих — эпитафия, ибо сын поэта только что умер на его руках. Сама смерть послужила учителем, доказывая, что ничто — даже юность — не гарантировано от гибели.

— Ты знаком с произведениями Абуль-Атыйи?

— Знаком.

Зилл уже это понял, узнав философию, и постарался извлечь из открытия максимальную пользу.

— Значит, они тебе нравятся?

Исхак поторопился презрительно усмехнуться.

— Абуль-Атыйя рассуждал о смерти, набив живот пряной бараниной и сластями. Праздным ленивцам легко философствовать.