Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

Что его сразу отличало от многих других священнослужителей, так это высочайшая образованность и неукротимая энергия. Он, безусловно, принадлежит к последователям апостолов Просвещения, человек холодного рассудка, ему совершенно не свойственны ханжество и лицемерная суетность, зато его заботят естественные права человека; в вопросах культовых, церковных он тоже придерживается прогрессивных взглядов, позволяющих оторваться от слепого послушания каждому слову Библии и применять на практике достижения науки.

Но что его ещё больше отличает от предшественников — это энергия, которую он проявляет в деле государственного переустройства, его реформы и нововведения. Он железной рукой добивается сокращения ненужных расходов, назначает на важные должности деятельных и инициативных чиновников, безжалостно расставаясь с бездельниками и взяточниками. Значение этих мер скажется со временем, не сразу. Однако о своих реформаторских планах он заявляет буквально на другой день после избрания с такой трезвой решимостью, что каждому из подчинённых Иеронимуса становится ясно: времена сладкого ничегонеделания ушли безвозвратно. Впоследствии Иеронимусу удаётся завоевать уважение жителей Зальцбурга. Но не их любовь.

От своего предшественника он отличается и тем, что к любителям искусства себя не относит. Роль муз он не отрицает, но не видит в них никакой жизненной необходимости, они служат лишь целям украшательства, как и все остальные предметы роскоши. Более терпимо он относится к музыке, — может быть, потому, что сам худо-бедно играет на скрипке.

Короче говоря, его появление на великокняжеском троне в Зальцбурге Моцартам ничего хорошего не предвещает, хотя Леопольд Моцарт ещё лелеет надежду занять место ушедшего в отставку Лолли.

Когда архиепископ обсуждает однажды с главным казначеем придворные музыкальные дела и узнает, что молодой Моцарт, будучи концертмейстером, не получает жалованья, он с гневом произносит:

— Это совершенно недопустимо. Мы не имеем права оставить без денежного содержания такую ценную фигуру нашего оркестра. Это вредит нашей репутации. Позаботьтесь о том, граф, чтобы Вольфгангу Амадею Моцарту было для начала положено годовое жалованье в сто пятьдесят гульденов.

Главный казначей, пользуясь благоприятным случаем, пытается замолвить словечко и за старшего Моцарта. Он докладывает, что тот состоит на службе при дворе архиепископа уже двадцать девять лет, а занимает должность вице-капельмейстера. Это, дескать, человек очень знающий, образованный, преданный своему делу, он вполне заслуживает повышения. И теперь, когда место капельмейстера свободно...

Архиепископ внимательно выслушивает его, наморщив лоб, и не терпящим возражения тоном произносит:

— Я уже подумал о замещении этой должности. И выбрал Доменика Фишиетти, капельмейстера из Дрездена. Он дирижировал в знаменитом оперном театре, и, полагаю, наши музыканты получат в его лице надёжного руководителя. Между прочим, до меня дошли слухи, не слишком лестные для Леопольда Моцарта: он честолюбив, высокого о себе мнения, вечно чем-то недоволен и из-за своего высокомерия не пользуется любовью своих коллег.

Такой решительный отказ лишил дальнейшее обсуждение этого вопроса всякого смысла. А для Леопольда Моцарта ещё одной причиной для серьёзных огорчений стало больше.

Летом Вольфганг трудится без передышки. За короткий промежуток возникают восемь симфоний, которые по своему уровню намного превосходят всё, написанное им в этой области прежде. После первой встречи с Йозефом Гайдном симфонизм Моцарта как бы возмужал: осознав, в чём причина недостатков ранних вещей, он, следуя совету опытного маэстро, старается освободиться от пут итальянских влияний и найти свой собственный путь, что, правда, удаётся ещё не всегда.

И никому не понять этого стремления к овладению новыми формами лучше Михаэля Гайдна, которому Вольфганг по-прежнему приносит на просмотр все свои работы, и никто не радуется этой непростой задаче так, как он. В каждом новом произведении он обнаруживает признаки дальнейшего совершенства, модные веяния уже не сковывают Вольфганга, обретающего полную самостоятельность.

Когда в августе Вольфганг приходит к Михаэлю Гайдну с последней из написанных этим летом симфоний — двадцать восьмой по счёту — и с присущей ему скромностью просит посмотреть её, тот делает это особенно внимательно. Но за всё время, что он листает ноты, Вольфганг не слышит ни единого замечания. Похоже, маэстро совершенно захвачен этой вещью. Закончив чтение, с шумом хлопает кожаной обложкой нотной тетради и обнимает композитора:

— Отныне я ничего не могу тебе дать, я могу лишь у тебя учиться. Ты обрёл самого себя. Твоя музыка ушла от того, что служило ей образцом. И теперь она утверждает красоты нового, для меня чужого пока стиля. Мой дорогой мальчик, старик Гассе прав: всех нас, живущих и сочиняющих музыку сегодня, немцев и итальянцев, ты оставишь в тени! Когда твой отец передал мне его слова, я про себя посмеялся над ними, потому что не верю в подобные пророчества. Сколько многообещающих вундеркиндов мы знали, какие надежды с ними связывали, а куда они подевались, когда выросли? Однако сейчас мне не до смеха. Будь ты надутым всезнайкой, избалованным аплодисментами толпы, я бы тебе этого не сказал. Но поскольку ты скромный и рачительный хранитель своего дарования — и вдобавок мой друг! — я скажу тебе: да храни тебя Господь от завистников и дураков, от сброда негодяев, которые набрасываются на каждого, кто создаёт истинное искусство.

Юный Моцарт покидает дом своего дорогого маэстро Гайдна в тревожном состоянии смущения и внутреннего оцепенения. С тех пор как в его сердце поселилась любовь, он испытывает жгучий огонь в крови, фантазия уносит его на своих крыльях ввысь и кружит в танце совершенно новых мелодий.

Уроки, которые он даёт своей милой ученице, становятся важнейшей составной частью его жизни. Каждый день, приближающий их встречу, заставляет его работать с удвоенной энергией, чтобы часы пролетали незаметно. Но уроки эти не превращаются в тайные свидания, о которых никто не догадывается. Правила хорошего тона требуют непременного присутствия матери или дамы, её заменяющей. Поэтому в музыкальном салоне всегда сидит либо сама госпожа Баризани, либо одна из старших сестёр. Когда приходит мать со своим рукоделием, Резль прилежно музицирует, и только нежные взгляды, которыми украдкой обмениваются влюблённые, говорят о том, что госпожа Венера крепко держит в руках невидимые нити, соединяющие их души. Йозефа же всегда начеку, словно сторожевой пёс, и когда она приходит, Вольфганг ощущает несвойственную ему робость и скованность.