Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

— В доме Баризани целый переполох... Ваши встречи ни для кого больше не тайна! Мамаша задала Резль так, что небу жарко... Бедное создание сгорает от стыда и все глаза проплакала... Завтра утром её в сопровождении Антонии отправляют к их богобоязненной тётушке-монахине в Июль... Пусть там замолит свои грехи и опомнится... Поделом вам за вашу неосторожность!

Брат с размаху бьёт кулаком по столу:

— Выходит, этот лощёный щёголь, этот паршивый граф всё-таки насплетничал!

— На сей раз нет. Бедная девочка предпочла сама во всём признаться, не дожидаясь, пока бездельник барон фон Арко её выдаст.

— О, Зальцбург! Гнездо бесчестных сплетников! И в этом адском котле мне свариться заживо!

— А ну, не выходи из себя, Вольферль, и не проклинай родной город! — предостерегает Наннерль.

Но чего стоят любые уговоры! Брат вне себя от злости и бессилия. Впервые в жизни он ощущает в своей душе боль, которую не снимешь ни увещеваниями, ни утешениями.

Весенним вечером 1775 года музыкальный салон маленького замка графов фон Шлик в Линце ярко освещён множеством свечей. Завтра графу исполняется шестьдесят лет, и это событие будет торжественно отмечено. Общество собралось небольшое, всего девять человек. Помимо хозяина дома, который после поездки на лечение в Италию словно заново родился, деятельной и как всегда оживлённой хозяйки дома, присутствуют их дети, ротмистр Франц Христиан, внушительного вида кавалер, его супруга Леонтина, редкой красоты брюнетка с мерцающими серо-зелёными глазами, графиня Аделаида фон Шлик, поразительно похожая на свою мать, со своим мужем, пожилым и чопорным гофмейстером герцога Лихтенштейнского графом Фердинандом фон Лаудоном. Здесь же граф Херберштайн, обаятельная графиня ван Эйк и барон фон Вальдштеттен.

По этому случаю графиня Аврора устраивает небольшой домашний концерт, программа которого состоит исключительно из произведений Моцарта: списки с нот привёз с собой Вальдштеттен.

Для вступления оркестр линцских музыкантов исполняет итальянский струнный квартет. А потом графиня Аврора с Вальдштеттеном играют раннюю сонату Вольфганга для скрипки и клавира, брат с сестрой поют восхитительный дуэт из «Бастьена и Бастьенны», а в финале снова звучит скрипичный квартет. После концерта, который растрогал хозяина дома, речь, естественно, заходит о композиторе.

— Вы, милый Вальдштеттен, имели радость полтора года назад провести несколько недель в его обществе. Какое он на вас произвёл впечатление? — спрашивает графиня Аврора.

— Да, я часто встречался с ним, — отвечает барон. — Моцарт приехал в Вену отнюдь не в приподнятом настроении. Чувствовалось, что внутренне он встревожен. Ещё несколько лет назад он, мальчик, смело смотрел в будущее и никакие неприятности не могли вывести его из равновесия, а сегодня, став юношей, превращается в скептика. Об этом, во всяком случае, можно судить по его взволнованной речи, беспокойству и нервозности; от солнечной безмятежности не осталось и следа.

Что касается творчества, то никаких причин для тревоги у Вольфганга быть не должно. Неожиданный успех первых опер, поражающая воображение плодовитость — сколько симфоний написано, сколько струнных квартетов! — а также несомненное признание его достижений корифеями старой и новой школ Гассе и Йозефом Гайдном, и особенно последним, к которому Моцарт испытывает нескрываемое почтение, на что тот отвечает искренней дружбой, — всё это, вместе взятое, может только радовать, но уж никак не огорчать.

Выходит, причины дурного расположения духа следует искать в ином. Думаю, не ошибусь, если скажу, что они в условиях жизни в Зальцбурге, в строгости архиепископа, в неудовлетворённости своей теперешней деятельностью, в желании обрести свободу.

Леопольд Моцарт эти причины ощущает всем своим естеством, он опасается, что гений сына угаснет, загнанный в узкие рамки повседневности, и по-своему трогательно старается помочь сыну. Мне он признался, что обращался к эрцгерцогам Фердинанду и Леопольду в Милане и Флоренции с просьбой предоставить место Вольфгангу — но ничего не добился.

— Я могу добавить кое-что по поводу этого фиаско, — подтверждает слова барона графиня Ангелика ван Эйк. — Может быть, вам неизвестно, что граф Фирмиан очень настоятельно рекомендовал эрцгерцогу дать Вольфгангу придворную службу в Милане. Как он писал мне, сам эрцгерцог и особенно его юная супруга весьма склонялись к этому, однако полученное из Вены послание не позволило их желаниям осуществиться. Граф Фирмиан, которому эрцгерцог показал письмо своей матери, императрицы Марии Терезии, списал его для моего отца.

Она достаёт из ридикюля небольшой конверт и читает письмо вслух:

— «Вы просите у меня взять в услужение молодого зальцбуржца. Не пойму, зачем это Вам, так как не думаю, чтобы Вы нуждались в композиторе и других ненужных людях. Если это всё же доставит Вам удовольствие, не стану Вас удерживать. Говорю это к тому, чтобы Вы не обременяли себя людьми бесполезными и никогда не давали такого сорта людям звания Вашего служащего. Служба обесценивается, когда люди рыщут по всему свету, как нищие; кроме того, у него большая семья».

Все подавленно молчат. Вальдштеттен первым овладевает собой:

— Теперь многое становится понятным. Одно лишь до меня не доходит: почему её величество, столь немилостиво отозвавшаяся о Моцартах, к которым до того благоволила, по их возвращении в Вену приняла их тепло и обласкала.

— Вы, дорогой барон, забываете, что у коронованных особ семейная дипломатия и предписанная этикетом внешняя благожелательность — вещи несопоставимые, — замечает граф Шлик.

— Однако называть Моцартов рыщущими по свету нищими, на мой взгляд, не совсем уместно, — возмущается графиня Аврора. — А заключительный пассаж письма? Четыре человека — разве это большая семья?

— Ты, моя милая, придаёшь сиюминутному настроению матери-императрицы чересчур большое значение. Масштабом истины и справедливости её слова не измеришь, — урезонивает её супруг.

— Не исключено, что до императрицы дошли некоторые слухи из Зальцбурга, — добавляет графиня Ангелика, — Когда осенью прошлого года курфюрст Максимилиан заказал молодому Моцарту оперу, архиепископ вообще не хотел давать ему отпуск. «Следует раз и навсегда положить конец этой погоне за подаяниями при дворах», — сказал он моему отцу, и только когда отец заметил, что подобный отказ не будет правильно истолкован в Мюнхене, он в конце концов уступил.

— Вы поймёте, с каким нетерпением и любопытством я ожидал премьеры оперы. Она состоялась тринадцатого января в присутствии всего двора. Ну, что сказать: такие громкие рукоплескания и возгласы «виват!» мне редко доводилось слышать. Все арии повторялись на бис. Курфюрст был на седьмом небе. После представления он сказал мне с присущей баварцам простецкостью: «Силы небесные, вот утешил так утешил, я о таком и не мечтал. Я этого мальчишку всегда считал особенным творением доброго Отца нашего, но что в нём скрывается такой... такой титан, да!., и... и мастер на все руки — нет, я просто ума не приложу!..»