Валериан Торниус - Вольфганг Амадей. Моцарт

Оценка курфюрста вызывает улыбки присутствующих.

— Она, наверное, и впрямь хороша, — вступает в беседу Вальдштеттен. — По крайней мере, вот что я прочёл о ней в «Немецкой хронике» Даниэля Шубарта: «Если Моцарт не взращённое в парнике растение, то он непременно станет одним из крупнейших композиторов всех времён».

— Да, мне лично музыка «Притворной пастушки» очень понравилась, — добавляет графиня Ангелика. — Сюжет оперы, правда, незатейлив: событий разных много, но когда неловкие шутки и проказы соседствуют с трогательной наивностью, эта смесь неудобоварима. Не найди Моцарт блистательных ходов, не о чем было бы говорить.

Графиня Ангелика рассказывает, что она на несколько дней пригласила Моцартов — Наннерль тоже приехала из Зальцбурга на премьеру — погостить в своём имении. И там, беседуя с бывшим вундеркиндом, тоже заметила его подавленность и плохо скрываемое раздражение. Причина меланхолии Вольфганга — дела сердечные, доверительно объяснила ей Наннерль. Родители девушки, не пожелавшие, чтобы их дочь разделила непростую судьбу музыканта, грубо вмешались в жизнь юных влюблённых. Лишённые возможности встречаться, Вольфганг и Реэль мучились и медленно сгорали на костре любви.

— Опять, значит, проделки бога Амура! Ещё один вариант сказки о королевских детях, которым никак не дают встретиться, — откликается граф Херберштайн.

— Твой рассказ, Ангелика, задевает меня за живое, — тихо произносит графиня Аврора. — Душа у Вольфганга Моцарта легкоранимая, и, боюсь, потрясения и переживания такой силы не только угнетают Вольфганга, но и способны разрушительным образом отразиться на его искусстве.

— Позволю себе возразить, — говорит Вальдштеттен. — Несчастная любовь в большинстве случаев только углубляет творчество художников. И примеров тому не счесть.

— А я согласна с моей подругой, — возражает графиня Ангелика. — В данном случае происки Амура действительно опасны. Совсем недавно я прочла вышедший прошлой осенью роман анонимного автора [80] Первое издание «Страданий молодого Вертера» вышло без фамилии автора. . Это скорее исповедь в форме писем и дневниковых записей, чем последовательное повествование. Но какой язык, какое кипение страстей! И какой трагический исход! Я была глубоко потрясена.

— Вы говорите о «Страданиях молодого Вертера», госпожа графиня?

— Да, именно о нём, милая Аделаида.

— Замечательный роман! — восторгается та. — Я прочла его в один присест. Не выпускала книги из рук, пока не перевернула последнюю страницу.

Упоминание о романе заставляет графиню Ангелику заметить, что, как у героя Вертера, у Моцарта тоже сверхчувствительная нервная система — вот почему переживаемая им депрессия столь опасна. Вальдштеттен возражает ей: по его мнению, Вольфганг, скорее всего, стал жертвой эпидемии меланхолии, которой заражена современная молодёжь между семнадцатью и двадцатью пятью годами. Однако с героем романа у него нет ничего общего. Более того, он преодолеет свой кризис, как автор «Вертера» пережил свой. И подобно тому, как средством освобождения для одного стал язык литературы, для другого им станет язык музыки...

Собравшиеся возвращаются к обсуждению романа, и выясняется, что молодёжь, представленная здесь двумя замужними дамами, сочувственно и темпераментно высказывается в пользу нового мировоззрения, а старшее поколение не упорствует, но твёрдо и влюблённо отстаивает прежние взгляды, вошедшие им в плоть и кровь, равно как и укоренившиеся в них идеалы. А барон Вальдштеттен играет роль мудрого третейского судьи, который принимает всё новое и готов проложить мост между угасающим вчерашним днём и занимающимся завтрашним.

Оживлённый обмен мнениями продолжается, когда каноник собора и граф Шлик выходят на террасу и, прислонясь к балюстраде, смотрят на тёмный парк и как раз восходящий над ним месяц. И тут соловей, гордый владетель кустов сирени, растущих у пруда, по гладкой поверхности которого побежала сейчас серебряная дорожка, начинает распевать свои ночные серенады, словно только и дожидался появления двух пожилых господ. Молча внимают они оба его торжествующим переливам и призывам, то нежным, то страстным. Несколько погодя каноник говорит:

— Счастливая природа! Она знает только смену времён года, а изнуряющая борьба мировоззрений, порождаемых человеческим духом, ей незнакома. В выражении своих чувств природа постоянна, сколько тысячелетий ни прошло бы.

— Разве не в борьбе состоит прогресс человечества?

— Вы находите, что человечество прогрессирует? Конечно, если иметь в виду внешние обстоятельства жизни, я согласен. Жилища у нас просторные, мы пользуемся всеми удобствами и предметами роскоши, у нас есть библиотеки, картинные галереи и музыкальные салоны, нам подают изысканные яства, мы посещаем театральные представления и концерты, путешествуем куда чаще и передвигаемся быстрее, чем сто лет назад, однако позволить себе это может лишь ничтожное меньшинство живущих. А где так называемый прогресс того, что у нас принято называть культурой, если следующее за нами поколение отвергает те достижения, которыми мы гордились, как устаревшие и несовременные?

— Нет, дорогой друг, несмотря на все высокие фразы о правах человека и о гуманности, которые произносят наши просветители, никакого прогресса человечества я не вижу. Старый скептик Вольтер прав, говоря: «Во все века люди остаются одинаковыми». А кто поручится, что то, чем мы гордимся, считаем прекрасным и незыблемым, в один далеко не прекрасный день не будет сочтено низким, подлым и отвратительным, что такие имена, как Софокл, Гомер, Данте, Микеланджело, Бах, Гендель и... да, и Моцарт! — и их произведения не будут низвергнуты в прах и растоптаны? Что, если через два-три столетия, а может быть, и раньше орды варваров навалятся на старую, гордую своим прошлым Европу, разрушат соборы, сожгут замки, превратят города в руины? Тогда конец всему, и те, кто выживет, будут стенать у развалин разгромленного мира, как в древности вопили евреи у водных каналов Вавилона. Соловьи же будут беззаботно и страстно изливаться в кустах сирени, словно ничего не случилось.

Душа Моцарта томится на барщине. Сильнее всего огорчают Вольфганга заказы, которыми заваливает его «кормилец» архиепископ почти безо всякого вознаграждения, будто это входит в прямые обязанности концертмейстера. Вот, например, к приёму находящегося в Зальцбурге проездом младшего сына императрицы, эрцгерцога Максимилиана, весьма охочего до всяких развлечений, ему поручено написать оперу-пастораль. Вольфганг, правда, до того понравился принцу, что тот удостоил рукопожатия композитора, которому некогда матушка императрица подарила его парадный костюм. Но сам Вольфганг такой подённой работой недоволен и в присутствии Шахтнера и Гайдна говорит: