Фредерик Бриттен Остин - Наполеон

В штабе были измучены, а генерал Бертран готов был взбунтоваться. Все — и Кемпбелл, и Ашер, и Пон, и Пейрюс, и полковник Винсент, даже паж Маршан — делали заметки о том, что говорилось и делалось. Никогда ни за кем так внимательно не следили и с такой тщательностью не записывали все его действия.

10 мая Наполеон поднялся на вершину самого высокого из холмов около Портоферрайо и некоторое время осматривал свои владения, окружённые морем. «Он повернулся ко мне и улыбнулся, — пишет Кемпбелл, — затем, покачав головой и осматриваясь, сказал: «Да! Мой остров очень маленький».

Но Наполеон — о, великий ум! — не стыдился маленьких дел. Каждый день возникали новые планы, и вскоре во всех уголках Эльбы закипела работа. Нужно было сделать больше дорог, улучшить оснащённость фортов и гаваней, усовершенствовать систему водоснабжения, увеличить запасы кукурузы. Он посоветовал жителям деревень выращивать капусту, турнепс и лук. Он рассказал одному садовнику, как поддерживать постоянный прирост салата и редиски. «Когда и как, — удивлялся Пон, — император узнал всё это?»

«На протяжении всей своей истории остров Эльба перенёс очень многое, — писал Пон, — поэтому возможность процветания, возникшая в связи с прибытием в Портоферрайо императора, воспринималась как настоящее чудо. А перечень дел, находящихся в стадии подготовки либо в стадии энергичной реализации, но несомненно направленных на улучшение жизни людей, свидетельствовал об огромном творческом потенциале гения».

«Меньше чем через два года, — рассчитывал Наполеон, — всё будет закончено».

Но полковник Кемпбелл писал 26 мая следующее:

«Кажется, что мысли его постоянно связаны с военными операциями».

Полковника Кемпбелла обуревали страшные подозрения, особенно в последнее время, в связи с колонизацией Пьяносы — плоского, невозделанного и лишённого обитателей островка в юго-западной стороне, который и раньше был частью тех же владений, что и Эльба. Император, думал он, хочет использовать этот островок как место встречи со своими тайными сообщниками, которые собираются забрать его оттуда. В действительности же мероприятие было совсем невинным. В случае чётко спланированной колонизации Пьяноса обеспечил бы Эльбу кукурузой. Там можно было выращивать её столько, что запасов хватило бы на пять месяцев. Кроме того, там можно было выращивать виноград, а также фруктовые деревья. Какая-то часть острова должна была стать национальным резервом — местом ухода на покой престарелых жителей Эльбы, которые «сослужили государству определённую службу». Здесь они смогли бы найти занятие по силам и по душе: спокойно возделывать землю и выращивать сады.

О всех этих благих планах в сдержанных записях полковника Кемпбелла почти не упоминается...

15 мая, в конце этих двух недель, полных событиями, полковник Кемпбелл сухо замечает: и «Сведения, которые у меня имеются на данный момент, склоняют меня к мысли, что чувство неприязни по отношению к Наполеону уменьшилось. Уважение, проявленное к нему салютом британского фрегата его величества, а также другие знаки внимания и необходимость защищать его, к чему он, очевидно, всё время стремился, чтобы создать определённое впечатление в умах людей, сильно способствовали изменению этого отношения. Коренные жители острова придерживаются той точки зрения, что с его приездом на остров перед ними откроются удивительные перспективы и возможности. Данная точка зрения распространилась на все классы общества...»

Однако полковник совсем не прав. Не салют из двадцати одного орудия фрегата «Неустрашимый», о котором тут же забыли, и не постоянное присутствие полковника Кемпбелла способствовали возникновению этой точки зрения. Её создал сам Наполеон — великий, но скромный человек, не стеснявшийся толкаться среди людей, разговаривать с ними о шелковице и редиске, узнавать об их нуждах и помогать им. Вскоре был сформирован королевский двор, построен дворец, введён строгий этикет. Люди должны были помнить, что ими управляет император, а не ссыльный. Когда император выезжал в город, генерал Бертран и Дрюо всегда сопровождали его с непокрытыми головами вне зависимости от погоды. Карета запрягалась четвёркой лошадей, обязательно присутствовали форейторы и верховые, одетые в зелёные камзолы с красными и золотыми вставками. Хотя на следующий день Наполеона можно было увидеть верхом на муле: он разговаривал с крестьянином, который решил разводить оливы. Двое посыльных всегда были наготове — один из них спал у двери. Два гофмейстера всегда присутствовали, когда он играл в шахматы. Все указы, которые он писал или диктовал, начинались так:

«Наполеон, император, суверен острова Эльба, повелевает...» Под диктовку составлялись письма весьма торжественного содержания, хотя речь в них шла всего лишь о доставке мебели или продовольствия. Он скреплял их своими инициалами, приказывал сделать копии и направлял должностным лицам, сидящим в соседней комнате.

Те, кто хотел быть удостоен «аудиенции», должны были сначала обратиться к Бертрану или Дрюо, а затем Наполеон назначал время. Однако им не приходилось долго ждать, и император их приветливо принимал. Иногда Наполеон даже нежно трепал посетителя за ухо, что служило знаком его большого расположения.

Перед переездом во дворец Мулини он решил устроить приём для женщин — новых придворных, чтобы дать им определённое представление о порядках при дворе. Но полковник Кемпбелл крайне критически оценивает эту затею:

«16 мая. Вечером этого дня в гостиной дома Наполеона были устроены «дамские посиделки». Около пятидесяти или шестидесяти женщин, одетых в лучшие платья, разместились в креслах салона. Их спутники устроились позади. Когда вошёл Наполеон, все встали. Сопровождаемый командующим Национальной гвардией и префектом, он обошёл всех собравшихся. После представления он обращался к каждой женщине с вопросом. Если она была не замужем, он интересовался её отцом, если замужем — то сколько у неё детей. После того как этот фарс был доведён до конца, он обратился к двум или трём мужчинам, стоящим подле него в конце комнаты, и наконец удалился, находясь, видимо, под сильным впечатлением от этой нелепой сцены. После этого женщины в сопровождении своих кавалеров направились по домам».

Женщинам, очевидно, весьма понравился фарс, иначе трудно объяснить неприязнь полковника. Может быть, он рассматривал этот приём как ещё один случай чрезмерной «пышности», на которую часто жаловался? Никак нет. Огромные чёрные глаза и лукавая улыбка, неотступно следовавшие за ним, — вот что так неприятно поразило его. Он пишет дальше:

«Я узнал одну молодую девушку, которая вместе с двумя сёстрами находилась рядом со мной. Всех троих я видел у них дома несколько дней назад, когда поручал сделать вышивку на мундире».