Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

— Ещё не знаю. Могу утверждать только одно: убью я его не так, как убил Баскумчу и Буратая. Тимур ждёт удара с этой стороны и наверняка предостерёгся. Я буду думать, и я придумаю. Ещё не было такого, чтобы я не достиг цели, которой очень хотел достичь.

— Так иди, убивай. Зачем ты пришёл ко мне? Просить разрешения? Ты что, боялся, что я стану тебя отговаривать или вообще запрещу убивать моего злейшего врага?

Хуссейн и Масуд-бек весело рассмеялись.

Маулана Задэ не обиделся на этот смех или сделал вид, что не обиделся.

— Мне нужна помощь. После разгрома моих людей в Самарканде, после тех казней, что вы устроили с Тимуром, мне мало кто верит. Даже мои единомышленники в Хорасане отказываются мне помогать.

Эмир выпятил нижнюю губу.

— Но если тебе не верят даже твои единомышленники, почему тебе должен верить я?

— Потому что тебе выгоднее всего поверить в мои слова, хазрет. Ты ничего не потеряешь, однако очень многое сможешь приобрести в случае удачи.

— Хорошо, считай, что Аллах внушил мне необъяснимое доверие к твоим безумным словам, что дальше?

— Дальше, если это внушение проникло глубоко в твоё сердце, ты дашь мне то, что я попрошу.

— Что я должен тебе дать? — опасливо спросил Хуссейн, его жадность с годами ничуть не смягчилась.

— Мне нужны деньги и люди. Я уже сказал: никто из прежних сторонников не хочет идти со мной, а в одиночку то, что я задумал, никак не совершить. В одиночку и без денег. В убийстве чагатайских нойонов участвовало до двух десятков человек.

— И много ли ты им заплатил?

— Тогда у меня не было нужды платить кому-нибудь, тоща мне было достаточно приказать. Моё слово стоило намного дороже золота.

Хуссейн задумался Он и верил, и не верил бывшему Вожаку сербедаров. Но что-то подсказывало эмиру, что эта ядовитая гадина не лжёт. Перебирая в голове все повороты беседы, он не находил в объяснениях Маулана Задэ никаких противоречий или притворства. Он не пытается набить себе цену, прямо говорит о своём нынешнем ничтожестве, о том, что его оставили сторонники. Интересно, что по этому поводу думает Масуд-бек, впрочем, что бы он ни думал...

— Какие тебе нужны люди?

Маулана Задэ в ответ на этот вопрос облегчённо вздохнул. Можно было считать, что он победил недоверие Хуссейна.

Масуд-бек тоже вздохнул, и тоже с облегчением, но только не так шумно, как колодочник, сидящий на каменном полу. Он с самого начала считал, что предложение бывшего сербедара надо принять. Слава Аллаху, эмир пришёл к такому же решению.

— Нет ли у тебя нескольких мерзавцев, совершивших преступления, но ещё не наказанных?

— Как не быть.

— Желательно, чтобы они были из числа твоих телохранителей или просто приближённых, одним словом, людей, готовых на многое ради того, чтобы вернуть твоё расположение.

Хуссейн немного подумал и кивнул:

— И такие есть.

— И последнее, что требуется, хазрет, чтобы они были молоды и здоровы.

— Не колчерукие и не хромоногие? — поинтересовался Масуд-бек, и этот вопрос вызвал взрыв всеобщего веселья.

И сказал он: «О сыны мои! Не входите

одними воротами, а входите разными

воротами. Ни в чём я не могу избавить вас

от Аллаха. Власть принадлежит только Аллаху:

на Него я положился, и пусть на Него

уповают уповающие».

Кабул-Шаха Аглана поселили в северной части дворца, в покоях просторных, но достаточно уединённых. Причиной была не предусмотрительность Тимура, а просьба бывшего царевича. Эмир очень баялся, что он вообще откажется от предложения играть ту роль, которая ему предлагается.

Доставленный из своего неотдалённого уединения, царевич-дервиш-поэт спокойно выслушал то, что сочли необходимым сказать ему Тимур и Береке. Именно спокойно, а может быть, даже и равнодушно. Он добровольно сошёл с подножия золотого трона на пыльную дорогу духовного странника, должно ли было его волновать предложение вернуться обратно? Тем более что приобретал он на этот раз намного меньше, чем некогда отверг. Тогда он отказывался от возможности стать настоящим ханом, теперь ему предлагали стать ханом подставным.

Тимур сообщил своему условному господину, что разослал многочисленных гонцов по всей стране, а также по странам сопредельным со строгим указанием разыскать его.

— Ты слышал об этом, Кабул-Шах?

— Да.

— Отчего же ты не явился сам, ведь от твоей норы до моего дворца не более фарасанга?

Поэт, преодолевая равнодушие и особого рода лень, ответил, что не понимает, почему он должен был это делать.

— Надо ли тебя понимать так, Кабул-Шах, что тебе всё равно, кем быть на этой земле, грязным нищим дервишем или ханом Самарканда?

Поэт поднял на спрашивающего большие чёрные глаза. Он был грязен и обтрёпан, ибо Тимур не пожелал ждать, когда он посетит баню и переоденется. Веки Кабул-Шаха были воспалены — действие едкого кизячного дыма, — это придавало взгляду особый оттенок, но не было при этом ничего в нем демонического. И весь облик царевича говорил о своеобразной умеренности и уравновешенности. Да, он был грязен и обтрёпан, но не настолько, как иные наиболее неистовые представители наиболее неистовых дервишских орденов. Одежда его была в относительном порядке, то есть он не вываливался специально в грязи и не раздирал её сознательно, дабы явить миру особую степень своего падения и несчастья. Волосы его были спутаны, но не до состояния войлока. Его трудно было представить бьющим себя руками в грудь или посыпающим голову пеплом. Пожалуй, лишь абсолютное спокойствие в не слишком обычной ситуации казалось чем-то чрезмерным.

— Но мне же предложено стать подставным ханом, а не настоящим.

— Ты видишь тут большую разницу? — спросил Тимур с лёгкой настороженностью в голосе.

Кабул-Шах медленно оборотил своё лицо к нему:

— Конечно. Мне кажется, что моя жизнь в этом качестве мало будет отличаться от моей жизни в той норе, из которой вы меня извлекли.

— Как это — не будет отличаться? — удивлённо поднял брови эмир. — Там ты был голоден, наг, лишён удовольствий и женщин, каждый мог тебя обидеть. Здесь же всё наоборот, ни в еде, самой изысканной, ни в одежде, самой нарядной, ни в женщинах, с любым цветом волос и кожи, тебе не будет отказа. Не говоря уж о том, что вся моя армия встанет на твою защиту, если ты сочтёшь, что кем-либо оскорблён.

Поэт спокойно дослушал речь эмира, хотя с первого слова знал её содержание.

— У тебя неправильное представление о той жизни, которую я вёл, но это простительно, ибо у тебя не было возможности попробовать. И я не поленюсь объяснить тебе, в чём твоя ошибка. Ведь дело не в том, какова еда, а в том, чтобы быть сытым, согласись. Я даже не буду говорить о том, что чревоугодие грех, а сытость угодна Аллаху, просто замечу, что в своей норе я был сыт. Мои стихи и проповеди приносили мне вдоволь и лепёшек, и урюка, и овечьего сыра. Приблизительно то же можно сказать и об одежде. Не сказано ли, что она должна защищать от холода и пыли и тогда она хороша. Станет ли она лучше, если будет привлекать внимание и завистливые взгляды? С женщинами ещё проще.