Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Позвольте, на какие действия? — усмехнулся Дудник.

— На ваше требование как бы переписать заново протокол партийного собрания.

— Я от вас этого не требовал и не требую. Я требую от вас лично дать свидетельские показания, подтверждающие ваши личные обвинения, высказанные на этом собрании. И более ничего. Вы, товарищ майор, ни как член партии, ни как гражданин не имеете права отказываться от таких показаний. И ни одна инстанция не может освободить вас от вашего партийного и гражданского долга. Так что… милости прошу. — И Дудник широким жестом показал на дверь.

— Да что же я напишу? — в отчаянии воскликнул майор Творожников, снова бледнея, но уже пятнами. — Я же никаких действий не знаю! Никаких фактов у меня нет! Я же вам объяснял…

— Вот и пишите, что вы ничего не знаете и не имеете.

— Вы хотите меня засадить? Вам нужны козлы отпущения? — чуть ли ни с рыданием взывал к Дуднику совсем потерявшийся майор. — А у меня семья, трое детей, старушка мать… Вы не должны, не имеете права… Политика партии, товарища Сталина…

— Оставьте, майор. Я не хуже вас знаю политику партии и товарища Сталина: я практический исполнитель этой политики. Вам, надеюсь, ясно? Что касается вашего семейного положения, то у ваших товарищей, вами же осужденных, тоже есть дети и пожилые родители.

Творожников поднялся на ноги, качнулся. Пролепетал:

— Я напишу, что вы требуете, но буду жаловаться.

И вдруг всхлипнул.

— Стыдитесь, майор, — осадил его Дудник. — Вы же боевой командир, воевали, у вас орден, а вы…

— Вам легко говорить, — прошептал майор Творожников. — А оказались бы на моем месте… — И пошел к двери, покачиваясь, точно выпил нечаянно бутылку водки вместо бутылки ситро.

Дома, в общежитии гостиничного типа для чинов республиканского НКВД, Дудника ждала неожиданность — письмо из Ростова-на-Дону от Вениамина Атласа. Он вскрыл конверт из серой бумаги с маркой, на которой был изображен Сталин на фоне дымящих заводских труб, вынул оттуда сложенный вдвое листок в клеточку из ученической тетради, исписанный мелким аккуратным почерком, каким почти четыре года назад Вениамин Атлас под диктовку Дудника заполнял протоколы допросов в верхнедонских станицах и хуторах.

Артемий быстро пробежал письмо до половины, понял, что у Атласа все хорошо, отложил его в сторону, закурил и принялся читать медленно, иногда перечитывая отдельные строчки: это было первое за последние более чем десять лет жизни Дудника полученное им письмо, после писем канувшего в неизвестность Пакуса, а не какая-то официальная бумага, и он чувствовал почти священный трепет от прикосновения к нему и почти нежность к далекому Атласу.

«Здравия желаю, уважаемый Артемий Евлампиевич. Привет Вам из Ростова-на-Дону. Извините, что обращаюсь к Вам так вольно и не по уставу, но это оттого, что не знаю Вашего теперешнего звания. Знаю только, что живете в Минске, работаете следователем по особо важным делам. Об этом мне рассказал Соломон Жидкой. Помните такого? Он был в Хабаровске вычищен из органов, два года провел на Колыме, попал под амнистию, и теперь живет в Ростове-на-Дону и служит по коммерческой части. Он ездил в Минск по своим делам, видел там Вас случайно, но не решился подойти, а Ваш адрес узнал у своего знакомого. Вы, Артемий Евлампиевич, не подумайте чего плохого: я с этим Жидким не якшаюсь, он мне очень противный человек. Жидкой приходил ко мне просить за одного своего родственника, поскольку я служу начальником районного отделения милиции, а родственник тот попал в темную историю, чтобы я ему посодействовал в сторону оправдания или смягчения, но я категорически отказал, потому что о таких людей пачкать руки и свое партийное звание считаю недопустимым. Хочу добавить, что читал в газете о Вашем подвиге в бою с бандитами, о Вашем ранении и награждении Вас орденом Красной Звезды, с чем Вас и поздравляю от всей души.

О себе сообщаю, что, как уже сказал, работаю начальником райотдела милиции Нахичевани, имею звание майора, четверых детей: двух мальчиков и двух девочек. Живу все в том же доме, на той же улице, которую Вы, наверное, помните. После того, как мы с Вами расстались в Белогорске, я некоторое время служил в Хабаровске, затем — после известных вам событий — вернулся в Ростов, где и продолжаю служить на благо трудового народа. Я очень хорошо помню и всегда добрыми словами вспоминаю нашу с Вами службу в Верхнедонье, и как Вы передавали мне свой богатый опыт чекиста, и как мы потом ехали на Дальний Восток.

Извините, если своим письмом оторвал Вас от важных дел. Желаю Вам всего самого лучшего, а главное — крепкого здоровья, потому как без крепкого здоровья в нашем деле никак нельзя. Вечно Ваш товарищ по партии и чекистской работе — Вениамин Атлас. Ростов-на-Дону, 10 сентября 1940 года.

PS. Наконец-то Иудушка-Троцкий поплатился за все измены и предательства дела рабочего класса и трудящихся СССР и всего мира. Собаке собачья смерть. Мы здесь очень все удовлетворены таким сообщением из далекой Мексики: нашелся настоящий революционер, который привел в исполнение приговор истории.

Еще раз крепко жму Вашу большевистско-чекистскую руку, бесстрашно, по-сталински, карающую врагов трудового народа. Ваш Вениамин Атлас».

Дудник перечитал письмо дважды и чуть не прослезился от нахлынувших на него воспоминаний. Действительно, столько прошло с той поры времени, как они расстались с Атласом, столько всего произошло в жизни каждого из них, что как вспомнишь, так и… Но лучше не вспоминать: добро бы что хорошего. Да и сам он, признаться, уже подзабыл этого случайно встретившегося ему на пути человека, с кем довелось пройти рядом совсем коротенький путь. Мало ли их было в жизни. Но вот письмо напомнило ему эти несколько месяцев совместной работы — и надо же, как оно вдруг разбередило душу.

Артемий тут же достал из командирской своей сумки большой блокнот, «вечное перо» и принялся писать ответ.

«Дорогой Вениамин. Очень был удивлен и обрадован твоим письмом: никак не ожидал. Мысленно проделал весь путь, который мы когда-то проделали с тобой, и еще раз испытал удовлетворение от нашей работы, хотя в ней и были кое-какие ошибки. Но это все в прошлом. Сегодня другие времена, хотя задачи наши остаются прежними, и каждый решает их на своем месте.

А помнишь наши разговоры? В том числе и о книгах, как ты удивлялся, что я ничего не читаю. Так вот, твоя дружеская критика подействовала: лежа в госпитале, я, промежду прочим, прочитал в журнале „Поднятую целину“ Михаила Шолохова и первые его книги „Тихого Дона“. И вообще очень много читал, и даже теперь, когда выдается свободное время, тоже читаю с большим удовольствием. Считаю, что ты тогда упрекнул меня в моем равнодушии к литературе очень даже правильно, за что тебе большое мое чекистское спасибо: и жизнь стал понимать лучше, и всяких людей. Прочитал я и Льва Толстого, и Чехова, и Горького и многих других писателей. А еще узнал, что Лев Толстой сперва хотел в своем романе про Анну Каренину и Вронского изобразить крестьянское сословие, но посчитал, что крестьяне так любить, как благородные, не способны. А вот Шолохов вывел Аксинью и Григория, простых людей из казачьего сословия, и любовь у них очень даже настоящая. Это, как я понимаю, Шолохов вперехлест графу Толстому сделал, что, мол, не только благородные, но и простые люди могут любить по-настоящему — то есть до самой смерти. И такие же у них бывают положения, как и в высшем свете, то есть если любить в открытую, то будут осуждать и всячески поносить, а если тайно, так никто ничего не скажет. Очень я это понимаю, хотя советский человек и не должен следовать примеру старых времен и буржуазных отношений…»