Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Простой всадник, я никогда и не осмеливался представить себя правителем какой-либо области, это было исключительным уделом патрициев. И Тиберий преподнес мне подарок. Да, конечно, Иудея была самой скромной из областей, префектурой в ведении правителей Сирии и Египта. Внешне — должность подчиненного, а в действительности — ответственный пост.

Вынужден признаться: я абсолютно ничего не знал о местной жизни и проблемах Иудеи. И был неспособен в этот день, как, впрочем, и в последующие месяцы, оценить ни ответственность, ни трудности, меня ожидавшие. К тому же — отдавал ли я себе в этом отчет? — я не сделал попытки отказаться от трудного поручения, считая его за честь.

Заветы отца приходили мне на память: величие Рима, преданность граждан государству, просветительская миссия нашего народа, призванного богами править миром. Сегодня я знаю, как далек я был от действительности. Я уезжал, завороженный обманчивыми надеждами. Я не был знаком ни с Востоком, ни с неизбежной для его правителей вереницей низостей, сделок с совестью. В ту минуту, стоя перед Тиберием, я строил догадки насчет тайных намерений кесаря, думая о надзоре, который, скорее всего, я должен был вести за правителями Сирии и Египта, моими начальниками…

Тринадцать лет прошло с того утра, полного обещаний, а я продолжаю недоумевать. Из моих окон не видно ни моря, ни голых холмов Иудеи, только грязные улочки Вьенны, низкое небо и вдали — аллоброжские горы: утренний туман рассеялся, и обнажились остроконечные вершины в снежных коронах.

Я наделал ошибок; некоторые называют их преступлениями. Но не их я искупаю в изгнании: меня никогда не покидала мысль, что я исполняю свой долг. Разве что однажды это было не так, но я предпочитаю о том не думать. Я размышляю. Не о моей тщеславной легковерности в прошлом, — я был еще молод, — но об истинных намерениях Тиберия. Сколь многое могло быть иначе, если бы я лучше понял волю кесаря!

Враги, о существовании которых я и не подозревал и которые обнаружились в момент моего назначения, утверждали, что я — ставленник Сеяна. Это кровная обида. Действительно, в это время Тиберий не принимал никаких решений без согласия Элия. Но я не принадлежал к числу льстецов этого честолюбца, и мой отъезд в Кесарию, если вдуматься, мог быть воспринят еще и как ссылка.

Чего хотел Тиберий? Удалить меня из Рима? И если это действительно так, был ли то знак немилости или защиты? Наступило время, когда прежние обитатели Палатина и родственники правителя платили тяжелую дань мании величия Элия…

Чего ожидали от меня? Успеха или провала? Я был незначащей фигурой. Если бы я провалился, это не затронуло бы ни Кесаря, ни Рим; я погубил бы только себя. Если бы я добился успехов, они бы отразились на государе. Но разве я не был — и Тиберий должен был при случае вспомнить об этом — супругом его кузины? Разве не правил Иудеей Публий Квинтилий Вар? Я хорошо его знал, и мне известно, что этой должностью он был обязан не своим талантам, а браку с внучатой племянницей Августа. Может, Тиберий, выбрав меня, просто оказал честь дальнему родственнику?

Я спрашиваю себя и не нахожу ответа на свои вопросы. Я знаю только, что Тиберий дал мне возможность десять лет возглавлять Иудею, и, если бы он не умер, кто знает, какую бы еще должность он пожаловал мне?

Я вновь вижу себя в большом зале Палатина. Мне кажется, я вновь ощущаю покалывание в вывихнутой лодыжке, которая из-за вынужденной неподвижности начинала причинять мне боль. Тиберий смотрел на меня в упор тем долгим и приводящим в замешательство взглядом, каким только он умел смотреть. В голове у меня была путаница, я неловко рассыпался в благодарностях и не знал, как откланяться. Тиберий в конце концов дал знак, что я могу идти; и когда я, прихрамывая, пятился к двери, напомнил:

— Кстати, Кай Понтий, я хочу, чтобы Клавдия Прокула и дети сопровождали тебя. Это не в обычае, но такова моя воля.

Во все время этой аудиенции я даже не вспомнил о своей семье. Я на все согласился сразу, забыв, какие знаки внимания оказывали в Риме женам прокураторов. Не померещился ли мне в нарушение Тиберием предписанного правила знак привязанности, которую он к нам испытывал, или в этом проявилась его осмотрительность? Ведь наше отсутствие в Риме вскоре стало гарантией нашего выживания.

Прокула была восхитительна. Я передал ей приказ кесаря покинуть дом и семью и следовать за мной в одну из самых неприятных областей Империи. Подвергнуть здоровье детей и ее собственное воздействию климата Востока и его болезням. Любая другая женщина жаловалась бы на это днем и ночью и утомила бы своими справедливыми сетованиями и вздохами. Но когда раздираемый гордостью за неожиданное повышение и беспокойством за реакцию Прокулы, я сообщил ей эту новость, она ограничилась только словами:

— Куда угодно, лишь бы быть с тобой.

Мы покинули Италию в сентябре, в конце нашего последнего лета в Кампанье. Антония и Проб проводили нас до Мизен, куда Тиберий, спешивший отправить меня в Иудею, направил в мое распоряжение трирему. Они плакали, будто предчувствовали, что мы больше не увидимся.

Через три недели мы благополучно достигли гавани Кесарии. Хотя сезон уже начался, нам удалось избежать бурь и встречных ветров, которые порой утраивают продолжительность морского пути.

Не думаю, что Луций Аррий Нигер — плохой офицер. Нет. Он не глуп, не несведущ, не труслив. К тому же все офицеры из Галлии имеют репутацию прошедших отбор лучших легионеров. И ничто — ни в его рапортах, ни в досье — не дает основания предполагать, чтобы Аррий был недостоин такой репутации. Как и я, он — всадник, как и у меня, у него — звание трибуна-ангустиклава. В таком случае почему он так робок? Вероятно, он пробыл здесь слишком долго. Скоро два месяца, как я приехал. И обнаружил, что многие из наших солдат с легкостью перенимают восточные манеры; другие — напротив, сосредоточиваются и становятся большими римлянами, чем были в Риме. Я отдаю предпочтение последним, а вот Аррий из тех, кто склонен усваивать местные привычки.

Этот народ нас ненавидит. Бесполезно жалеть его, задабривать. Всякое сострадание тут же истолковывается как проявление слабости. Зачем тратить время на бесконечные сделки, медоточивые речи, когда власть гораздо более эффективна? Мы желаем блага Иудее против ее воли, — даже тогда, она не готова его принять.

Вот уже больше часа я пытаюсь убедить в этом Аррия. Тщетно.

Возможно ли, чтобы он до такой степени потерял понятие о достоинстве Рима? Поскольку то, что он предлагает, то, что пытается мне навязать, ссылаясь на свое знание иудейского мира, — святотатство. О! Речь идет отнюдь не о богах, хотя в Иудее это — важная тема. Я безудержно смеюсь, что этот народ не почитает ни Юпитера, ни Юнону, ни Минерву, ни какое-либо другое из наших божеств. Меня, того, кто не верит в них, это не могло бы оскорбить. Нет, речь идет не о богах, а о Риме; и поскольку дело касается Города, я никогда не приму другую сторону.