Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

— Они не боятся, что моя нечистота осквернит и заразит их, если я спущусь говорить с ними?

Нет, по неясным причинам, связанным не с религией, а с удовольствием унизить, мне было позволено говорить с ними вне моего жилища — храма римской нечистоты. Старейшины дали почувствовать мне каждым движением, каждым словом, что я был для них предметом непреодолимого отвращения. Они избегали смотреть мне в глаза, и, если им казалось, что я оказывался слишком близко, они поспешно отступали в страхе, что я прикоснусь к ним… Что я — вонючее животное или запаршивевший нищий? Человек невспыльчивый, я кипел от гнева.

Чего они хотели? Чтобы я немедленно забрал «идолов», которых осмелился поместить в Антонии. Я излил избыток своей ярости на несчастного Нигера. Зачем я послушал его? Зачем согласился на эту унизительную комедию с ночным входом? Чтобы подобным образом в конечном счете быть оскорбленным? Аррий не пытался оправдаться. Он по-прежнему был за то, чтобы оставить орлов в Кесарии. Он предложил мне этот компромисс в отчаянии от моей непреклонности и настойчивости. Если здесь и был виноватый, то не Нигер, а я, не сумевший выбрать между слабостью и силой. Задыхаясь от ярости, я перестал кричать, и Нигер воспользовался этим, чтобы быстро сказать:

— Господин, нужно забрать орлов.

Я снова закричал:

— Никогда!

И я закрылся в своей комнате. Прокула, единственная, осмелилась зайти ко мне. В ту ночь я не вспоминал больше об Иудее и тем более о знаменах.

Вчера их было пятьдесят, сегодня утром — двести. Сейчас, после полудня, — тысяча. Они осаждают меня. Океан голов волнуется под моими окнами, и если они замечают меня в оконном проеме, то кричат. Я не слышу слов: зимний ветер уносит в открытое море пронзительные вопли на греческом, иудейском, латинском, арамейском языках. Я не хочу ни видеть, ни слышать их, а тем более спорить с ними.

Понтия проскользнула в комнату и прижалась ко мне, шепча:

— Папа, мне страшно…

— Не бойся, милая, не бойся.

У моей дочери глаза Прокулы, и она подняла их ко мне с таким же непоколебимым доверием, какое я читаю в глазах ее матери. Я отвел ее в наши апартаменты. Напуганный Авл плакал горючими слезами. Он еще такой маленький! Кай, возбужденный, подбежал ко мне:

— Папа, папа, это война? Ты пойдешь сражаться? Можно мне с тобой?

Я утихомирил воинственный пыл сына:

— Нет, это не война, и сражаться я не иду; а ты слишком молод, чтобы думать о подобных вещах.

Я увидел разочарование на его лице и пожалел о своих словах. Кай так похож на моего отца, — и уже сейчас он чувствует себя счастливым только среди солдат. Аррий, испытывающий привязанность к нему, не забывает взять его с собой посмотреть смену часовых, на что у меня никогда не хватает времени. Аррий даже пообещал Каю подарить на день рождения, если он будет послушным, полное снаряжение легионера. С тех пор Кай готовит уроки с особенным усердием.

Тяжелые тучи, пришедшие с моря, мчались по небу, предвещая дождь, который, как я надеялся, разгонит манифестантов.

Вот уже три дня и три ночи шел проливной дождь, три дня и три ночи не стихали крики и стоны становившейся все более многолюдной толпы. Я решил ничего не видеть, ничего не слышать, оставаться невозмутимым. Но страшная мигрень тисками сжимала мне виски. Мне хотелось закричать и пойти все крушить. Я уже не говорил, а вопил. Багровый Аррий деликатно заклинал меня начать переговоры. Я позволял ему начать фразу, а потом прерывал все тем же криком:

— Нет!!!

Тогда, как положено по уставу, Аррий прощался и уходил. Он прекрасно знал, что я уступлю, что у меня нет выбора; и я был в бешенстве оттого, что все об этом знали.

Неделю я продолжал эту изнурительную комедию. Дети с удивительной легкостью привыкли к шуму. Прокула, привыкшая, как все матери, спать мало и чутко, всегда готовая бежать на малейший звук в детскую, не страдала от отсутствия покоя. Но я не мог больше терпеть. На пятый день, видя мое изнеможение, жена вызвала гарнизонного врача и попросила у него снотворного на маковой основе, которое он применял для облегчения страданий раненых. Этот наркотик наконец позволил мне заснуть, но сном настолько кошмарным, настолько тревожным, что я отказался принимать его в другой раз. Утром восьмого дня, когда явился Аррий, вместо того чтобы выгнать его, я приказал тоном, не допускающим возражений:

— Возьми войска, которые тебе необходимы, и освободи меня от этой черни. Если они будут сопротивляться, брось их в тюрьму и пригрози крестом.

И, не дав Аррию возразить, закричал:

— Ты понял меня, трибун?! Делай, что я тебе сказал, и быстро!

Я ясно видел, как Нигер поднял глаза к небу и едва заметно пожал плечами; я слышал вздох, который он издал. Но он ограничился ответом:

— Как прикажешь, господин!

И, попрощавшись, вышел. Едва он ушел, как я оценил неразумность своих приказов. Я рисковал применением силы. Уверен ли я, что это будет в мою пользу? До сих пор я был жалок и, хуже того, смешон. Если бы я теперь придерживался твердости, строгости, жестокости, если бы возобновил политику Вара, Грата и других, смог ли бы я провести ее до конца? Легко было сказать: «Пригрози им крестом», но разве можно исполнить? Мысль о двух тысячах распятых вдоль дороги тридцать пять лет назад, во время славного входа Публия Квинтилия в Иерусалим, вызывала у меня отвращение.

Для римского прокуратора сострадание — признак слабости. Аррий быстро понял, что у меня была эта слабость. Но он обладал исключительным тактом и никогда не давал понять, что считает меня неспособным принять решительные меры. Догадываясь, что я не пойду дальше угроз, он, чуткий и сообразительный, нашел для меня примиривший мою гордость и мои принципы выход, которого я не надеялся найти.

Тщательно избегая ненужных насильственных мер, Нигер расчистил подступы к моей резиденции. Поскольку ему было известно о непопулярности фарисеев, он задержат десятерых, самых заметных, дав остальной толпе разойтись. Целый день он продержал их в подвале римского ипподрома, священном, по мнению горожан, месте идолопоклонства римлян. Вечером, в красочных выражениях, он сообщил им, что светлейший господин прокуратор из своего бесконечного благодушия, глубокого милосердия и ни с чем не сравнимого благородства, по случаю приближающегося праздника Сатурналий возвращает в Кесарию вексиллариев и их знамена. Таков был подарок иудеям от светлейшего господина прокуратора Кая Понтия Пилата в новом году, когда римляне, по обычаю предков, делают подарки своим друзьям.

Благодаря Луцию Аррию я сохранил достоинство.

Однако перед теми мерами, которые сопутствуют исполнению власти, я в ужасе отступил… В вечном противостоянии Антигоны и Креонта на мою долю выпала роль последнего, и я не любил эту роль. И я не был согласен на нее во имя кесаря, во имя Рима.