Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Я услышал торопливые шаги, крики, суматоху. Появились мои легионеры с Флавием. Толпа разбежалась. Я склонился над Луцием Аррием. Последний удар, который должен был прикончить меня, поразил его в самую грудь.

Нас обоих отнесли в Антонию, сделали перевязку. Мои раны не были тяжелыми, но Нигер умирал. В сумерки Агат наконец позволил мне подойти к постели трибуна, не упустив случая пожурить меня за то, что, потеряв столько крови, я был в непрерывном движении:

— Не жалуйся, господин, если после этого жар усилится!

Геморрагия и снадобье, которое Агат заставил выпить, вызвали у меня ощущение тумана в голове, однако я был не настолько слаб, чтобы не проведать Нигера. О боги, зачем он бросился прикрывать меня, ведь на нем не было кирасы!

Нигер был смертельно бледен, он, который так легко краснел… Я сел возле постели, взял его руку. Кольцо всадника сверкнуло в последних лучах заходящего солнца. Я вспомнил, как раздражал меня машинальный жест трибуна, когда он крутил кольцо, чтобы скрыть смущение… Сколько раз, чтобы сорвать на нем свое раздражение, я грубо одергивал его! Теперь на мои глаза наворачивались слезы. Я не заслужил того, чтобы мой помощник спас мне жизнь ценой своей жизни. Разве Нигер был в долгу передо мной? Или, может быть, его вела любовь, которую питал к нему Кай и которую, как ему казалось, он отнял у меня? Я вновь представил его склонившимся над моим умирающим сыном и приносящим, ради его утешения, самую священную из клятв: «Клянусь тебе Фортуной Рима…»

И я не смог сдержать рыданий. Луций Аррий открыл глаза, и на его мертвенно-бледных губах показалась улыбка:

— Не плачь, господин… Поверь мне, это того не стоит… Видишь, я только что подумал, когда эта старая скотина Агат вышел, что когда я подохну… Не говори ничего, господин, я знаю, что не жилец… это никого не огорчит. И поэтому будь добр: не отнимай у меня этого утешения. У меня нет ни жены, ни ребятишек… Что бы я сказал Прокуле, если бы тебя убили? Представь-ка себе на минутку!

Я не знал, что сказал бы Луций. Я только что осознал, снедаемый грустью, что этот человек был моим другом и что я не смог вовремя оценить его дружбу. Нет, я не знал, что бы он сказал моей жене. Я представлял его стоящим перед ней, покрасневшим от замешательства, упорно глядящим в пол и теребящим свое кольцо… Слезы ручьями бежали из глаз. Пальцы Нигера слегка сжали мою руку: он страдал от боли. Он пристально посмотрел на меня, выдавил из себя улыбку и прошептал:

— Не беспокойся, господин! Мне не так больно, как кажется; Агат дал мне что-то, чтобы успокоить боль… Только немного трудно дышать… — Он перевел дыхание: — Мне так хотелось… вернуться в Рим, увидеть Город еще один раз… — Он грустно улыбнулся: — Ничего, господин! Когда будешь там, ты поприветствуешь Город вместо меня.

Сумерки окрасили небо в синий цвет. Луций замолчал; он закрыл глаза, и мне показалось, что он задремал, но он внезапно открыл глаза:

— Господин, я все хотел тебе сказать: это легко… отдать жизнь за тех, кого любишь… — Лицо умирающего было спокойно. — Это сказал Галилеянин, господин. Он… прав… Галилеянин…

Это были последние слова трибуна легионов Луция Аррия Нигера.

Я усилил дозоры и разъезды, но мы не нашли человека, напавшего на меня и убившего Нигера. Я был уверен, что речь шла об Исусе бар Аббе, и поклялся себе, что рано или поздно схвачу его и он поплатится за все. Я отправлю его на крест и единственный раз в жизни сделаю это с удовольствием. Поскольку он сильный, муки его будут длиться долго. Тем лучше!

Но прошло лето, а за ним и осень, и, что бы я ни делал, я все не мог отыскать убийцу Нигера.

Над Вьенной этим утром шел снег, как накануне январских ид шел снег над Кесарией. Снежинки одна за другой ложились на подоконник. Небо было такое низкое, что отроги Альп невозможно было различить.

Было очень холодно, и мои пальцы коченели. Из экономии я установил жаровни только в тех комнатах, где обычно находилась Прокула. Я — не Верес, но десять лет моего прокураторства отнюдь не обогатили меня. То немногое, что оставалось у меня от моего скромного состояния, Кай Кесарь, прежде чем выслать меня, забрал себе. А средства, какие он от своих щедрот выделяет отправленным на поселение, не позволяют как следует обогреть наш дом.

Вчера моряки на форуме говорили, что Рона замерзла от Лугдуна до устья. Множество оливковых и миндальных деревьев погибло. Подумать только, ведь столько требуется труда, чтобы оливковая роща плодоносила!.. Интересно, кто теперь собирает оливки в моем владении в Кампаньи и кому принесет доход приготовленное из них масло? Скорее всего, этому кровосмесителю, который живет в Палатине. Как будто ему так уж необходимы мои сестерции!

Я дышу на пальцы, без особого успеха пытаясь их согреть. У этого времени есть только одно преимущество: оно ограничивает передвижения. Я могу не опасаться именно теперь получить приказ, подписанный августейшей рукой Кая Кесаря и предлагающий мне уйти навсегда.

Да, накануне январских ид над Кесарией шел снег, начинался четвертый год моего прокураторства. В окно я с удивлением увидел входящее в порт судно. По его мачтам и носовой части было легко признать один из наших боевых кораблей, хотя судоходные пути были закрыты с ноября…

Капитан попросил позволения встретиться со мной; его звали Гней Лелий Азиатик: это имя показалось мне знакомым, но я не мог вспомнить, где его слышал.

Я ожидал встретить человека более молодого, если только эти морщины, — ибо его волосы едва начали серебриться у висков, — не результат воздействия солнца или воздуха открытого моря. Судно «Roma Victrix» из Мизены покинуло Италию в ноябрьские календы и провело в море более двух месяцев.

— Полагаю, поездка по морю не была легкой, Гней Лелий! У тебя есть что-то для меня?

— Обычная почта, прокуратор, прости, что я ее задержал. Нас застигла буря около Крита. Я был вынужден спустить парус и идти по течению… Неделя дрейфа! Когда все стихло, мы подходили к Карфагену. Худший поход в моей жизни! Я потерял месяц.

Я бегло просматривал конверты, которые Лелий положил мне на стол: административные циркуляры, отчет о последних совещаниях в Сенате, назначение, которого я ждал, заместителя Нигеру… «Roma Victrix» едва не пошел ко дну ради нескольких обычных писем, не содержавших ничего важного и срочного. Но флотская дисциплина требует, чтобы последнее судно, доставляющее официальную корреспонденцию, отбывало в ноябрьские календы, а другое открывало судоходные пути, покидая Мизены в начале февраля.

Я пристально смотрел на Лелия. Может, он все-таки намерен что-то сказать мне? Или, как и я, вовремя не может проститься?

Он бросал вокруг беспокойные взгляды, словно желая удостовериться, что мы действительно одни; наконец, поколебавшись, достал еще одно письмо, скрепленное простой печатью, которая была мне знакома: это была печать Проба, дяди Прокулы. Но к чему были все эти предосторожности, если речь шла просто о личной почте? Не дав мне ни о чем себя спросить, Лелий, торопливо пробормотав учтивое приветствие, отступил к портьере, явно намереваясь бежать без оглядки.