Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Однако Пасха, вопреки моим тревогам, всегда заканчивалась без инцидентов, за исключением тех, которые всегда бывают в толпе: детей, потерявших родителей; людей, ставших жертвой недомогания из-за долгого стояния на солнце; карманных краж или стычек между одним из торговцев, продающих во дворе Храма животных для жертвоприношения, и покупателями, возмущенными астрономическими ценами, которые монопольно устанавливали эти мошенники.

В этом году, неосмотрительно доверчивый, я ослабил бдительность и смягчил порядки. Ведь Иерусалим можно сравнить с Везувием, который постоянно угрожает поглотить Неаполь, Геркуланум и Помпеи, и, тем не менее, до сих пор не поглотил их. Наподобие кампанийских крестьян, я привык жить в тени вулкана и не обращал особого внимания на фумаролы, поднимавшиеся из кратера.

Нигер еще прежде предостерегал меня, но со смертью моего сына Луций Аррий сильно изменился. Конечно, он продолжал выполнять свои обязанности с той же серьезностью и честностью, какие я в нем так ценил; но что-то в нем как будто сломалось. Я боялся, что он потерял вкус к жизни. Всякий раз, когда мы расставались, я спрашивал себя, увижу ли снова своего трибуна, и опасался, как бы не пришли ко мне с известием, что он бросился на свой меч.

Итак, я уже не верил в опасность восстания в Иерусалиме, а Нигер, замкнувшийся в своем горе, не видел, что творилось вокруг. Это двойное ослепление и привело нас к трагедии.

Флавий, вновь без доклада, вбежал в залу, где я работал. У него вошло в привычку не докладывать о себе, и, хотя протокол Антонии не сравнится с протоколом Палатина, меня так и подмывало напомнить галлу о порядке. Но я не делал этого. Некоторые общие воспоминания позволяют порой забыть о хороших манерах и социальных различиях. Мало того, я уступил его капризу оставить Галлию и разрешил ему вернуться в Иерусалим по выздоровлении Антиоха. Флавий утверждал, что ему стала несносна его роль шпиона. В ином случае я не потерпел бы такого отступничества, потому что из-за него у меня не оказалось никого, кто мог бы присмотреть за Иродом. В конце концов…

Я нарочно подождал несколько секунд, прежде чем поднял глаза от донесения инженеров о благах, которые принесет возведение акведука. Увы, на это строительство у меня по-прежнему не было денег.

Центурион уловил мою игру и беззлобно подыграл мне.

— Рад служить светлейшему господину прокуратору! — выпалил он, образцово подтянувшись. — Трибун Луций Аррий Нигер посылает меня уведомить светлейшего господина прокуратора, что на площади Храма поднимается восстание.

Я поворачиваю голову к высокому окну, из которого мне виден город. К великой ярости иудеев, Антония располагается рядом с Храмом; как получилось, что я ничего не слышал? Правда, здесь всегда суматоха: вопли верблюдов, воркование голубей, выкрики людей на всех языках Империи и мычание рогатого скота составляют неумолчный гам. Я не смог бы работать, если бы мне не удалось от него абстрагироваться. Теперь же, прислушавшись, я различил непривычные вопли и пронзительный звон букцинумов.

Я мог предоставить Нигеру самому выпутываться из положения. Мятежи в Иллирии имели по крайней мере то достоинство, что научили Луция Аррия искусству подавлять восстания, будь оно гражданским или военным. В таких делах у него было больше опыта, чем у меня. Но уже столько лет я заперт в кабинете, в плену у дел и бумажного хлама! Сколько лет я надевал форму лишь напоказ, не отправляя военного командования! Сколько лет я не знал тяжести меча, сколько лет не отдавал других приказов, кроме как на площадках для маневров! Молодой трибун из Аргенторана был все еще жив под величественной тогой прокуратора. И он с наслаждением вдыхал атмосферу сражения.

Я даже не спросил Флавия о причинах бунта. Поспешно отстегнул фибулу, удерживавшую тогу. В то утро я с трудом задрапировался ею: моя старая рана пробудилась, и плечо онемело. Мне даже пришлось позвать Прокулу, чтобы она помогла мне правильно уложить складки одежды. Теперь тога лежала на земле, в пыли, которую повсюду носил ветер. Жена будет недовольна… Я ощутил себя свободным без своего величественного костюма, символа высокого звания; он был тяжел, жарок, стеснял каждое движение, хотя и придавал моей осанке большее благородство. Официальные должности обязывают; целую вечность у меня не было возможности надеть короткую тунику. И я ощущал себя удивительно молодым и легким.

В помещении для стражи я надел шлем, Флавий застегнул мне кирасу быстрыми и четкими движениями привычного человека, который может справиться с этим делом с закрытыми глазами. Мне не хватило терпения снять сандалии, неудобные для езды верхом, и заменить их на caligae. Не захотелось и звать раба, чтобы послать его в мою комнату за paludamenum’ом. В конце концов неважно, какой офицерский плащ пойдет в дело. Я набросил на плечи красную накидку трибуна, принадлежавшую Нигеру, у которого не было времени ее надеть. Сбежал по лестнице, ведшей в конюшни. И неожиданно услышал кричащего мне вослед Флавия:

— Господин, ты ушел без меча!

Клянусь Гераклом, для меня настало время вспомнить лагерные привычки!

Луций Аррий сидел на террасе возле меня. Вечер был великолепный, так что без труда можно было представить себе, что мы в Риме, — если бы наши сердца были расположены наслаждаться приятными вещами.

Я распорядился подать вино с мятным вкусом, которое люблю и которое Нигер пьет с удовольствием. Но ни он, ни я не прикоснулись к нашим наполненным кубкам. Над городом, обыкновенно таким шумным, висела давящая тишина. И я боялся, заговорив, ее нарушить.

Аррий взял свой кубок и всматривался в вино, будто надеясь найти в его глубинах ответ на свои вопросы. Он нашел там только переливающиеся отсветы, отбрасываемые канделябрами, вокруг которых порхали первые ночные мотыльки. При малейшем дуновении ветра крылышки несчастных насекомых внезапно вспыхивали и они падали, кружась, в огонь. Я наблюдал за ними и в их смертельном танце замечал некоторое сходство с человеческой судьбой…

Вдруг, неподалеку от Антонии, долгий женский стон пронзил тишину. Должно быть, вдова или мать оплакивала труп одного из этих помешанных. Я прошептал:

— Почему?

Нигер осушил свой кубок одним залпом, слишком быстро. Он явно хотел напиться. Я бы охотно последовал его примеру, если бы это было совместимо с достоинством моего звания, поскольку мне хотелось впасть в чудовищное, благотворное равнодушие. Луций Аррий не ответил; выпив, он вновь принялся теребить свое кольцо. Впрочем, что он мог ответить? Мы оба уже преодолели тот возраст, когда на каждый вопрос хочется получить точный ответ.

Вдали крикнула женщина, затем снова и снова. Ее крик усиливался и звучал на очень высокой ноте, потом внезапно обрывался и тотчас же снова возникал и набирал силу. Нигер провел рукой по лбу и что-то по-иудейски пробормотал.