Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Наконец, Лукан был из рода Цецилиев, чье благородство может сравниться с Клавдиями, с этой наиболее чистой, наиболее славной кровью Рима, которую моя жена передала нашим детям и которой Понтия была вправе гордиться.

Нужно ли мне было все это говорить? Понтии было пятнадцать, пришло время выдать ее замуж. Мы находились вдали от Рима, и если вскоре не вернемся в Италию, нам трудно будет найти для нее жениха, равного Титу Цецилию.

Но как бы ни было велико мое уважение к его качествам офицера, я не любил Лукана. Я видел, как он обуздывает взъерепенившихся лошадей и наказывает недисциплинированных легионеров. Я видел его жестоким с униженными и мягким с сильными. Я видел, как его грубость и неуемная взыскательность доводят до остервенения наши когорты. Наконец, его настойчивый совет подвергнуть бичеванию Галилеянина и инстинктивный ужас, который он внушал Иисусу бар Иосифу, решительно не оставляли места для симпатии.

Моим единственным желанием было отказать ему. Я боялся предоставить Понтию его власти, зная, как жестока и беспощадна была его рука. Она его любила или верила, что любила, ведь она была так молода! Ну что ж, поплачет день-другой и утешится! Она ничего не знает о браке, кроме той жизни, которая была у нее перед глазами. Я не сомневался, что Тит Цецилий имел о супружеской жизни совсем иные понятия. И полагал, что огорчить Понтию лучше, чем отдать Лукану, который станет не любящим супругом, но хозяином, неласковым и немилосердным.

Я попытался объяснить все это Прокуле, но она настаивала на своем. Единственное, чего я не сделал в тот момент, так это не произнес имя человека, которого трибун приказал тогда бичевать; этого было бы достаточно, чтобы оттолкнуть ее от мысли о подобном браке… Жена была права: как странно я был слеп! Если бы я не промолчал тогда о его неблаговидной роли, если бы Прокула и Понтия сразу обо всем узнали, они отвернулись бы от Лукана. Но я не хотел даже произносить при них имени Иисуса бар Иосифа. И лишь наедине с самим собой мог признать: истина, та Истина, ключ от которой Галилеянин отказался мне дать, всегда вызывала у меня священный трепет.

Я избрал молчание, то есть дал согласие на брак дочери, отдавая себе отчет, что делаю ее несчастной. Ведь Понтия была тем, что я любил больше всего на свете; чтобы спасти ее, я согласился принести в жертву невиновного, а вместе с ним и последние иллюзии, которые оставались у меня относительно моей храбрости и добродетели.

Два месяца спустя Тит Цецилий стал моим зятем.

Именно ему я обязан прекрасным советом, который ускорил ход событий, приведших к тому, что Кесарь наконец отозвал меня.

Работы над моим акведуком — тщеславие не позволяет мне называть его более скромно, акведуком Иудеи, — шли полным ходом. Я радовался такому финалу моего прокураторства; я уже видел, как он тянется своей двойной вереницей арок среди холмов, спускаясь к водоемам Соломона. Но работы шли более чем в десяти милях от пригородов Иерусалима, когда денег стало остро не хватать.

Еще раз воспользоваться золотом Храма было уже нельзя. Упорство Синедриона, глупость народа, которым он так легко манипулировал, подталкивая к мятежу, последствием чего становились многочисленные жертвы среди плебеев, не позволяли мне еще раз воспользоваться содержимым сундуков Ягве.

Из гордости я не приостановил работу, и инженеры все прибывали на равнину. Для меня прекращение работ означало бы признание неудачи, которая бросила бы тень на Рим через его прокуратора. Этого я не мог допустить и решил достать деньги во что бы то ни стало.

Случилось так, что в Палестине объявился новый пророк. Он не скрывал своей ненависти к Риму и римлянам и желания изгнать нас из страны. Он открыто подстрекал к восстанию собиравшиеся вокруг него толпы людей, которые сосредоточились у подножия горы Гаризим в Самарии.

Когда об этом доложили, я принял решение уничтожить движение, прежде чем оно станет опасным. Я рассчитывал раз и навсегда навести порядок с одобрения всей Иудеи, поскольку, благодаря туманным преданиям, истоки коих теряются в глубине веков, иудеи ненавидят самарян. Народ Самарии, который некогда исповедовал ту же веру, что и другие израильтяне, растерял ее в общении с язычниками.

Согласно древней иудейской легенде, Моисей, вождь, который освободил Израиль из египетского плена, спрятал на вершине Гаризима сказочные сокровища: священные предметы, сделанные из драгоценных металлов и инкрустированные геммами. Пророк из Самарии утверждал, что знает место, где похоронены эти сокровища.

Сокровища были нужны мне по нескольким причинам: во-первых, я намерен был препятствовать самарянам занять место наследников Моисея, что им несомненно удалось бы, если бы они сумели отыскать клад; кроме того, Рим не должен был воплотить собой новый Египет для этих на все способных фанатиков. Наконец, я намерен был избежать того, чтобы благодаря сокровищам приобреталось обращенное против нас оружие. Если бы нам удалось овладеть кладом, он позволил бы мне завершить работы над акведуком.

Я не был склонен гоняться за золотом. У меня никогда не было крупного состояния, но в юности мне не раз случалось пускать деньги на ветер. Сооружение акведука стало моей сердечной заботой, и в этот единственный раз в жизни я страстно желал получить это наследство. Жалкое тщеславие…

На вершине Гаризима никаких сокровищ не было, но ни я, ни Лукан этого не знали. Мы разнесли в клочья самарян, никого не пощадив. Мы бросили на растерзание диким зверям тысячи трупов, среди которых было немало женщин и детей. Но драгоценностей Моисея так и не нашли.

Тит Цецилий легко посмеялся над тем, что он назвал ошибочной оценкой ситуации. Я же был в бешенстве, ведь в глубине души я испытывал отвращение к этой бессмысленной бойне. Однако, по правде говоря, выбора у меня не было: безжалостно подавить восстание в Самарии было моим прямым долгом. Я представлял Рим, а Рим никто не должен был заподозрить в слабости.

Ни один правитель, ни один римский прокуратор не может позволить себе править мягко, если речь идет не о мирной провинции; когда покорная нашей воле страна выказывает неповиновение, старая Волчица прибегает к силе как своему последнему и самому главному аргументу. Я всегда это знал, хотя поначалу не раз проявлял щепетильность. Но благорасположение и сочувствие к народу Иудеи умерли во мне, когда он вынудил меня осудить того праведника; обезображенное ударами лицо и израненные хлыстом плечи, прикрытые плащом Нигера, я слишком часто видел перед собой и никогда не мог забыть. Да, конец моего прокураторства был кровавым, но ничуть не кровавее, чем у моих предшественников. Вот почему отзыв в Рим был вполне естественным завершением моей миссии после десяти лет пребывания в Палестине.