Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

— Где твой брат?

Смущенный моим тоном, сын, заикаясь, жалобно произнес:

— Я не знаю!

Конечно же, он не знал. Можно ли требовать от тринадцатилетнего мальчугана, чтобы он следил за игрой пятилетнего малыша, когда для этого имеется с полдюжины слуг? Авл смотрел на нас удивленно, но, по мере того, как он начал понимать, что нас испугало, я увидел, как и на его лице отобразились недоумение и ужас. Он неловко объяснил, что оставил брата на руках у слуг, которые, как и я, страдали от морской болезни… Теперь они беспомощно молчали. Мы обыскали трирему, мы несколько раз обшарили трюм, снасти, все углы и закоулки в надежде, что где-то затаился наш ребенок.

Луция мы так и не нашли.

Мы так никогда и не узнали, что сталось с нашим сыном. Должно быть, волна подхватила его и вынесла за борт. Вспоминая бесконечную агонию Кая, я тщетно утешал себя тем, что тот умер очень быстро; меня мучила мысль о том, как тонул, беспомощно барахтаясь, мой перепуганный до смерти малыш. Каковы же должны были быть страдания матери? Беспомощный, неспособный найти слова поддержки, я молча обнимал Прокулу, которая невидящим взором смотрела на это прекрасное, покойное море.

Бесконечная пустота, с которой я боролся прежде, отдаваясь работе и непрестанно посвящая себя моим делам, вновь закралась в глубины моей души. Смерть Луция вновь вернула мне ощущение собственной слабости, одиночества, вызвала неотступное чувство страха. Жизнь вновь стала казаться мне чудовищной и жестокой комедией. Я никогда не знал ответов на главные вопросы, которые она ставила передо мной. И однако порой мне казалось, что я должен когда-то эти ответы получить.

Мы пристали к берегу в Мизене в мартовские иды, роковую для Рима и его правителей пору: в это время умер Кесарь, а Кай появился на свет…

Трудно сказать, было ли то чистым совпадением: те мартовские иды, когда Кай Калигула праздновал свой двадцатипятилетний юбилей, знаменовали конец божественного Тиберия, прожившего семьдесят восемь лет.

Едва мы причалили, я узнал о его кончине и о том, что ему наследует его племянник Кай. Как ни было тяжело мое горе, вызванное потерей сына, печаль не ослепляла меня настолько, чтобы уразуметь, что значил для меня уход Тиберия…

Благосклонность, которой пользовался у Кесаря мой отец, восходила к эпохе, когда Тиберий Клавдий Нерон почти не имел шансов прийти к власти; она распространялась и на мою персону. До истории со щитами я понятия не имел о той симпатии, которую кесарь ко мне питает, хотя и симпатия его была опасной, как и все, что касалось этого человеконенавистника с острова Капри. Однако только его хорошее отношение помогло мне избежать печальной участи в дни, когда Элий был у власти. Я возвратился в Италию в полной уверенности, что мое прокураторство получило одобрение всевластного кесаря, о чем он и написал мне в письме.

Смерть Тиберия Августа мигом все изменила, тем более что к власти пришел человек, имевший все основания меня ненавидеть.

Много народу пострадало за те четыре года, пока Кай правил государством. Еще больше было обмануто счастливым началом его правления… Что до меня, то я начал испытывать страх в то самое мгновение, когда, объявив о своем приезде, попросил аудиенции. Я понимал, что он сохранил мне жизнь лишь потому, что не желал прежде времени открыть Риму свое истинное лицо, принуждал себя к великодушию, чуждому его натуре.

Он потребовал от меня отчета о моем прокураторстве, его дядя меня от этого освобождал; он явно был намерен наказать прокуратора Иудеи за мнимые нарушения из мести трибуну, который был врагом Германика, его отца. Кто-то позаботился о том, чтобы подсунуть Каю рапорты, которые я посылал на Германика. Ибо в первые месяцы своего пребывания у власти Кай, который позднее оскорбил богов и законы, бросая к себе в постель своих сестер, выставлял себя образцовым сыном и братом.

Он решил осудить меня, не разобравшись и не выслушав, основываясь лишь на обвинениях Ирода и Вителлия, а потому отказался меня принять. Я и слова не смог произнести в свою защиту: все мое состояние было конфисковано, я был обязан покинуть город и удалиться во Вьенну.

Жизнь изгнанников, заброшенных на необжитые скудные земли в варварских странах, невыносимо тягостна, чего нельзя сказать о моей жизни в городе Вьенне, в котором все дышало римским порядком.

Аллоброги даже прозвали свой город Римом галлов под тем предлогом, что при желании его можно считать построенным на семи холмах… Утверждать подобное — значит зайти слишком далеко. Тем не менее Вьенна — вполне пригодное для жизни место. Здешний храм Августа и Ливии не лишен величественности, есть цирк и театр. Что же касается дома на правом берегу Роны, в котором мы коротали дни, то он был прекрасно устроен, если не считать тех трудностей, которые я испытывал с его отоплением. Мне нравились даже мозаики, которые украшали атриум.

Думаю, при других обстоятельствах я мог бы жить во Вьенне вполне счастливо. Но обстоятельства отнюдь не благоприятствовали моей счастливой жизни.

Более десяти лет я провел в Иудее, и удаленность от Рима начинала меня сильно удручать. Поэтому я с радостью ожидал завершения своего прокураторства. И вот, едва возвратившись, был приговорен к новому изгнанию, конца которому не было видно. Опала коснулась всей семьи, и я не мог не задаваться вопросом, какое будущее уготовил для Авла. Я был лишен родового имения, моим детям нечего было унаследовать. Вилла в Кампанье, земли, унаследованные от матери, и те, что переданы Понтиями в Самниуме, прекрасный дом в Авентине — все это нам больше не принадлежало.

Наконец, по мере того как безумие Кая день ото дня возрастало, зная ненависть, которую он ко мне питает, я начал опасаться за свою жизнь, убежденный в том, что никто не заступится за меня в Риме, где разразился террор, более жестокий, чем при тирании Сеяна.

Когда я говорю, что опасался за свою жизнь, это вовсе не означает, что меня страшила смерть. Я никогда не поддавался такому малодушию. Не раз сталкиваясь с ней лицом к лицу, я не видел в этом ничего иного, кроме возможности освобождения и вечного покоя. Кай мог послать за моей головой палачей или потребовать, чтобы я вскрыл себе вены: я не боялся такой развязки.

Но мне не хотелось доставить такую радость Кесарю Калигуле. Мне не хотелось умереть вдали от Рима, оставив моего Авла перед лицом непереносимых трудностей. Наконец, и в первую очередь, меня терзала мысль о том, на кого я покину Прокулу. Легко ли было мне думать о ее одиночестве в чужом городе, без состояния, без семьи, без друзей и поддержки? Проще всего ждать смерти, когда никто в тебе не нуждается.

Больше, чем привязанность к этой жизни, меня держали любовь и долг. Ради близких я должен был бороться и принести себя в жертву. Именно ради них я решил выжить вопреки Калигуле.