Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Кроме нее у меня никого не осталось, а ее редкие письма свидетельствовали о том, что написаны рукой женщины, узнавшей много горечи и бед. А ведь моей дочери в ту пору не было еще и двадцати.

У Понтии не было детей, и я догадывался, что Лукан, не мучаясь угрызениями совести, бросил ее. Когда Тит Цецилий женился, он брал в жены кузину Кесаря и этим обеспечивал себе прекрасное будущее; теперь вдруг оказалось, что он женат на дочери изгнанника, лишившегося всех возможных благ.

Став после смерти братьев нашей единственной наследницей, Понтия ничего не унаследовала. Бесплодие, которым, возможно, была поражена не она, а ее супруг, лишило меня последней надежды и единственного утешения усыновить одного из моих внуков и таким образом предотвратить угасание рода Понтиев, последних отпрысков тех самнитских правителей, которые одержали победу в Кавдинском ущелье.

В последние годы прокураторства мне казалось, что я почти забыл Галилеянина. Я убеждал себя в том, что совершил не что иное, как самый обычный акт правосудия, хотя решение шло вразрез с моим желанием и моими убеждениями. Мне удалось убедить себя, что иначе события развиваться не могли.

Но во Вьенне, наедине с самим собой, я осознал, насколько смехотворны и лживы мои попытки оправдаться. За всю мою жизнь необходимость, закон и благо Рима обязали меня совершить немало жестоких деяний и пролить немало крови; чем бы я ни руководствовался при этом, за те деяния и ту кровь я был в ответе. Но тут я никак не хотел признать свою вину в гибели Иисуса бар Иосифа, приводя тысячу оправданий. И в то же время я не мог себя простить, а тем более забыть, что произошло.

Прокуле снился Галилеянин. Что до меня, то мне не было нужды грезить, чтобы вновь видеть его лицо, чтобы слышать его голос и размышлять над его словами. Десять раз на дню все это всплывало в моей памяти. Слова, которые он обращал ко мне, навсегда запечатлелись в моей душе, и, хотя я их даже не всегда понимал, к моему удивлению, я все чаще возвращался к ним, чтобы проникнуть в их тайный смысл. Кому принадлежали эти слова: восточному ясновидцу или царю? Не был ли Галилеянин всего лишь бедным плотником, исполненным вздорных видений, который, как и всякий другой, дрожал перед крестом? Откуда он мог знать, что делает и почему? Я ли его осудил или он осудил сам себя, сознательно и по соображениям, которые от меня ускользают?

Мне вспомнились те странные слова, которые он адресовал своим ученикам и которые так подействовали на Луция Аррия, что он затвердил их и повторил умирая: «Отдать свою жизнь за тех, кого любишь…»

Мысль, что я был свидетелем мистической жертвы, бесконечно возвышенной, вновь стала навязчиво меня преследовать. Многие любили Город настолько сильно, что готовы были умереть за него. Мне вспоминается, как, сидя у изголовья умирающего сына, я был готов, если бы какой-нибудь бог явился мне, выкупить его жизнь ценой собственной, даже если бы мне пришлось переносить страшные муки. Я знал, что из любви можно пойти на смерть, и Нигер, утверждая, что это легко, несомненно говорил правду. Но каким бы соблазнительным ни было это предположение, ему недоставало одного звена: если Галилеянин умер, чтобы спасти другого, кто был тот человек, кого он так беззаветно любил?..

Мне вспомнился тот порыв, который толкнул меня к Иисусу бар Иосифу, порыв безумной надежды, которая перехватила ритм моего сердца. Одно мгновение, вопреки здравому смыслу, я думал, что этот человек был именно тем, за кого себя выдавал: царем, богом. Богом, который был единственным непререкаемым основанием моего бытия. Я даже поверил, что он может дать мне во сто крат больше, чем дала жизнь, вернуть то, что я потерял. Эта уверенность, хоть и мимолетная, показалась мне стоящей любого риска, любой жертвы. Ради обетования, которое должно было осуществиться через него, можно было согласиться пойти на смерть, в муках воспевая гимны.

Но если я во все это верил, как мог я его оставить? Почему мне пришлось поставить на чашу весов эту призрачную надежду и жизнь моих детей?

И к чему привел тот чудовищный выбор, перед которым я оказался? Я допустил смерть Галилеянина, но не спас тех, кого любил. Мысленно возвращаясь к моим умершим сыновьям, к несчастной дочери, к жене, я не мог не признать, что ошибся. Сухие рыдания сдавливали горло. Тысячи вопросов, которые я должен был обратить к Галилеянину и которые удержал в себе, вращались в моей голове, и я сознавал, в полной растерянности, ничтожество и глупость тех, которые я успел задать и на которые он не ответил. Теперь я знал, что я упустил свой шанс. И уже не было возможности что-либо поправить, как бы мне этого ни хотелось. Мои вопросы навсегда останутся безответными. Я осудил этого человека на вечное молчание. И я сам равным образом на него осужден.

Но может быть, это бред больного воображения, и Галилеянин сам не знал никаких ответов? Солнце будет вставать и садиться; мужчины и женщины будут рождаться и любить друг друга, порождая других мужчин и женщин, которые, прежде чем умереть, будут вечно ткать то же полотно надежд, мечтаний, несчастий и страданий. И ничто никогда не сможет изменить этот ход вещей.

Прокула сохранила альбом, в который она записывала слова Галилеянина. Я не осмеливался попросить его у нее, хотя часто заставал ее погруженной в чтение со странной лучезарной улыбкой на губах, такой, с какой она когда-то смотрела на меня… Я хотел, чтобы она сама предложила мне его почитать, но она не слышала моей молчаливой мольбы. Нелепая мужская гордость, представления о римской мужественности не позволяли мне прийти к жене, упасть на колени и плакать, умоляя ее объяснить мне то, что я никак не мог понять. Впрочем, я и не считал себя достойным даже малейшего объяснения.

— Что есть истина?

Мой неразрешимый вопрос обречен остаться без ответа. Я знал, что это наказание, которое заслужил, и не пытался от него скрыться.

Курьеры регулярно останавливались во Вьенне. Все они приносили из Рима невероятные новости, рассказы о бедствиях и преступлениях.

Кай Кесарь впал в безумие. Расторгнув брак со своей супругой, он по примеру египетских фараонов сделал своей женой одну из сестер, Друзиллу, и, облачив ее в пурпур, взял Империю в свидетели своего кровосмесительства.

Он презирал Сенат, забывая, что ни божественный Август, ни божественный Тиберий не упускали случая почтить его. Не вызвав со стороны сенаторов и слова осуждения, он вытянул у них согласие на ужасное оскорбление: консульский титул для любимого коня, Инцитата, который в сотый раз добился победы на бегах в Большом цирке…

Рим погряз во всяких мерзостях. Гонения следовали за гонениями, за одной насильственной смертью шла другая. В ужасающей атмосфере, в которой каждый день приносил известие о новой смерти, подстроенной Калигулой, по Городу пронесся слух — никого не удививший, — что я добровольно разорвал Нить моих дней, так как не выдержал участи изгнанника.