Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Отозвав меня, Кесарь Тиберий тем самым не выказал мне никакого неудовольствия, и, если бы обстоятельства моего возвращения не были бы столь несчастными, я вполне мог рассчитывать на повышение.

Письмо Кесаря Тиберия пришло в последних числах октября, когда морское сообщение как раз прервалось до весны. В послании императора не было даже намека на то, что необходимость моего появления в Риме вызвана срочными обстоятельствами; поэтому, не желая испытывать тяготы наземного пути, я спокойно ожидал благоприятной для морского путешествия погоды. Марцелл, которому предстояло меня заменить, должен был появиться в середине февраля, и я рассчитывал к этой дате снарядить корабль в Мизен.

Я покидал Иудею без спешки и угрызений совести. Ирод и Вителлий упорно интриговали, чтобы добиться моей опалы, но их происки не увенчались успехом. Повод, которым они пытались воспользоваться, — бойня в Гаризиме — никого не мог ввести в заблуждение в Палатине… Не думаю, что письмо тетрарха к Тиберию, то самое, которое Гай сунул мне под нос как неопровержимое свидетельство обвинения, смутило его дядю. Ирод описывал меня как человека «негибкого характера и безжалостно жесткого». Я был удивлен, что Антипа плохо судил обо мне. Увы, я знал себя довольно, чтобы отдавать себе отчет в чрезмерной наклонности к разного рода уступкам и излишней расположенности к сочувствию. Письмо Ирода означало, что я удачно сыграл свою игру и тот оказался неспособен обнаружить мои истинные слабости. Я не брал на себя труд опровергать другие его обвинения, все они не были беспочвенны. Он говорил о коррупции, и это отчасти было правдой, я знал, что некоторые из моего окружения имеют порочную склонность к деньгам. Он говорил о «насилиях, грабежах, притеснениях, унижениях, постоянных казнях без предварительного разбирательства, о необузданной и непереносимой жестокости»; не стану отрицать, во всем этом была правда. Но пусть хотя бы один правитель поклянется Фортуной Рима, что ему не приходится действовать таким образом, на многое закрывая глаза и частенько марая себе руки! Разве можно не отдавать себе отчет в том, что целостность Империи и римского мира достигаются именно такой ценой?

Я давно размышлял, вправе ли был Рим использовать подобные методы. По сути дела, обвинения Ирода в глазах римлянина порой звучали как хвала. Кесарь Тиберий это сознавал. И в его письме не было осуждения. У меня не сохранился оригинал, но я помню несколько фраз:

«Слишком долго ты находился далеко от Города. Здесь тебя ожидают другие дела. Марцелл заменит тебя в Иудее. Мы выражаем желание, чтобы его правление удовлетворяло нас так же, как и твое, и чтобы по твоему примеру он смог в течение более десяти лет сохранять наше полное доверие».

Нет, божественный Тиберий не подверг меня опале, и я обязан манам тем, что могу повторить это еще и еще раз.

Мы пустились в путь в февральские иды. Единственное, что нас печалило, когда мы покидали Иудею, было то, что мы оставляли здесь нашу дочь, так как Лукан отказался переменить место жительства, решив остаться в Кесарии. Для собственного спокойствия я поручил Понтию попечению Флавия. Я гораздо больше рассчитывал на молчаливую бдительность и действенную поддержку моего галльского центуриона, нежели на своего зятя.

Первые дни путешествия прошли без помех, и мне даже доставляло удовольствие это безмятежное плавание. Потом большая буря застигла нас вблизи Кипра. Я слышал, как некоторые капитаны рассказывали о страшной ярости Британского моря, и что они, бывало, отчаивались достичь Лондиния или Гезокрибата; но, добавляли они, ничто не сравнимо со штормами Средиземного моря по их внезапному неистовству. Я убедился в этом на жестоком опыте.

Я ничего не смыслил в морском деле и потому не знал, грозит ли нашей триреме хоть малейшая опасность. Конечно, я слышал множество рассказов о кораблекрушениях, начиная с истории греческого судна, на борту которого путешествовал мой отец и которое разбилось о родосский берег, не успев затонуть. Почти во всех случаях эти мрачные истории касались торговых кораблей. Моя римская гордость побуждала меня верить, что подобная участь никогда не будет угрожать нашей флотилии. Если и могло случиться, что один из наших кораблей тонул, то исключительно в ходе сражения, как было с галерой, которой командовал мой дед в Акции. Я не сознавал опасности, и, наверное, это было к лучшему. К тому же я не сомневался, что команда отлично знала свое дело, и я верил в нее.

И потом, почему бы прямо об этом не сказать? Я плохо переносил море. Бортовая качка вызывала у меня такие страшные приступы морской болезни, что порой я малодушно желал, чтобы меня поглотили волны, лишь бы положить всему этому конец.

К счастью, Прокуле было неведомо это мерзкое состояние, так что она могла оставаться возле меня и ухаживать за мной. Не знаю, как мог я написать слова «к счастью». Ведь если бы я не был беспомощен и жалок, как новорожденный, моя жена имела бы возможность уследить за нашими детьми. Из-за меня ей пришлось поручить заботу об Авле и Луции слугам. Так по воле Рока и произошла трагедия.

Через три дня ветер наконец утих. Волны стали уже не такими высокими, и на гребне каждой вспенивались маленькие барашки. Я настолько лучше стал чувствовать себя, что даже вспомнил Лукреция и его героя, который, сидя на берегу и наблюдая, как на море терпит бедствие корабль, радовался, что находится в безопасности.

Прокула отодвинула занавес, так что мне стала видна прозрачная ясность весеннего неба, очистившегося от облаков. Умиротворенное море светилось изумрудной зеленью с отблесками лазури и вспыхивающими, подобно тысячам алмазов, искрами. Веселая стайка дельфинов резвилась у носа корабля. Они были так проворны, что мы едва успевали разглядеть их серые спины, прежде чем они вновь погружались в воду. Забыв о сдержанности, которая, как он думал, пристала тринадцатилетнему римлянину, Авл смеялся и хлопал в ладоши. Он обернулся к нам, воскликнув:

— Папа! Мама! Смотрите! Правда, они чудесны?

Смех его был так заразителен, что веселье передалось и нам. Этот смех, радостный и самозабвенный, будет преследовать меня до смертного часа. Внезапно Прокула, перестав смеяться, хриплым от волнения голосом спросила:

— Кай, ты видел Луция?

Нет, я его не видел. Да и как мог я его видеть? В течение трех дней я не покидал своей лежанки, безразличный ко всему, что не касалось качки и унизительных спазм моего желудка, тем более непереносимых, что, ничего не получая, он тем не менее тщетно пытался опустошиться.

Нет, я не видел Луция. Мой желудок сжался от боли. Глаза Прокулы расширились, а лицо стало пепельно-серым. Резким тоном, за которым пытался скрыть панику, я спросил у Авла: