Томас Костейн - Серебряная чаша

— Только то, что он обожает выступать публично, пытается петь и играть. В это время римский народ начинает приходить к выводу, что им правит болван и шут.

Девушка энергично покачала головой.

— Я никогда еще не была в Риме, но больше чем уверена, что у императора есть и более серьезные качества. Шут — может быть, но болван — сомневаюсь. Между прочим, он опасен. Но для нас важнее всего то, что он интересуется всеми искусствами. Он восхищается Грецией и хочет, чтобы Рим познал такую же славу. Ты не актер и не поэт, и значит, не опасен для него. Ты не будешь конкурировать с ним, поэтому можешь ему понравиться. Если тебе удастся заручиться его поддержкой, то к тебе потянутся все римские богатеи. Ты станешь известным и тоже очень богатым.

Перспектива показалась Василию весьма соблазнительной, и он стал думать о том, какие возможности откроются перед ним, если он последует ее совету. И возможности эти были одна лучше другой. Тем временем Елена рассказала все, что знала о дворе, о его блеске и странностях, глупости и опасностях, которые подстерегают там новичков.

— Только что ты говорил, что обязан мне, — заключила она. — Так вот в Риме ты сможешь рассчитаться со мной. Попробуй сделать карьеру при дворе Нерона. Рискни. Сначала никто не должен знать о нашей дружбе, а потом… кто знает?

Она снова замолчала. Некоторое время они молча сидели в темноте, разглядывая песок арены и исчезающие в тени ряды скамеек. У Василия горел лоб. Что с ним происходило? Должен ли он был, как советовала Елена, пуститься на поиски славы и денег? Нужно ли было продолжать их отношения, которые начались при таких странных обстоятельствах? Стоило ли подвергать опасности разрушения будущее, которое он уже нарисовал в своем воображении, — уверенное, ясное и счастливое? Больше всего его волновала Девора. Раньше она занимала первое место в ею размышлениях, но теперь он чувствовал, что Елена понемногу вытесняет ее.

Девушка глубоко вздохнула. Она нежно сжала Василию руку, заглянула в глаза и улыбнулась. Это была прощальная улыбка!. Она опустила покрывало и поднялась.

— А вдруг Симон заметил мое отсутствие? Или не он, а тот ужасный секретарь, от которого меня просто в жар бросает. Нет, не надо провожать. Оставайся здесь, пока я выйду и перейду площадь. О мой Василий, помни наш сегодняшний разговор!

Она направилась к выходу. Темная туника, обвивавшая ее стройное тело, растаяла в полумраке ночи, и лишь легкое эхо шагов по песку достигло слуха юноши. А когда все замерло, слабое дуновение ветра донесло ее прощальные слова:

— До встречи в Риме…

Когда Аарон подошел к дому Анания, то вид у него был исключительно озабоченный, а кожа на лбу собралась в многочисленные складки. Он был настолько поглощен своими мыслями, что даже не заметил двух мужчин, стоявших у ворот. Узнав Аарона, эти двое кивнули друг другу и отошли в сторону.

По сравнению с дворцом Иосифа белый двухэтажный каменный дом казался совсем маленьким, но с тех пор как Ананий стал главным священником, он значительно улучшил и украсил его. Сразу же за дверью стоял слуга. Его туника была подпоясана широким, голубым поясом. Он сделал знак Аарону подняться по лестнице. В конце лестницы на небольшой площадке стоял, словно на страже, золотой ангел в человеческий рост. Еще один слуга с точно таким же голубым поясом ждал у дверей в комнату, где главный священник принимал посетителей. У всех побывавших здесь комната осталась в памяти голой и суровой, словно камера узника в крепости. Все здесь говорило о тяжелой ноше административного правления Храма. В юные годы Ананий был сибаритом [41] Сибарит (греч. — праздный) — избалованный роскошью человек. Произошло от названия греческой колонии Сибарис, жители которой славились любовью к роскоши. , и развратная, бесконтрольная жизнь сделала его грубым и циничным. Следы былого еще проявляли себя. Это было видно по красивым, дорогим тканям, которыми были обтянуты стены комнаты, и изумительной коллекции мраморных статуэток, хранившихся в небольшом углублении в дальнем углу комнаты. Бросались также в глаза перо с разукрашенной ручкой и прочие письменные принадлежности на столе, сделанные из кожи и инкрустированные золотом.

— Быстро же ты, — сказал Ананий, бросая на своего гостя взгляд, который явно нельзя было назвать сердечным.

— Я пришел сразу, как только мне передали твое приглашение.

Черты лица главного священника были жесткими или далее скорее жестокими, а тело его раздулось от постоянных излишеств. Выглядел этот человек всегда крайне уверенным в себе и был явно доволен собственной персоной. Вместо обычной, повседневной голубой туники в этот день на нем были одежды, обычно предназначавшиеся для церемоний. Кроме того, их никогда не носили без специального нагрудника, на котором были выгравированы слова Ourim и Thoummim [42] Ourim и Thoummim — на древнееврейском означают «свет» и «неподкупность». и сияли двенадцать драгоценных камней, символизировавших двенадцать родов Израиля. Но тщеславие, так свойственное Ананию, заставляло его пренебрегать обычаями. Белые крючковатые пальцы священника были унизаны перстнями.

— Я слышал, здоровье твоего отца резко ухудшилось.

— Когда врачи приходили в последний раз, то они предсказали ему всего лишь несколько часов жизни. Но с тех пор прошло целых три дня, а он все еще жив. Я не понимаю… Это просто невероятно.

— Ни тебя, ни меня нельзя назвать сентиментальным, — сказал главный священник, сверля гостя своими маленькими, глубоко посаженными глазками. — И сейчас здесь мы совершенно одни. Могу ли я быть полностью откровенным с тобой и сказать, что огромным облегчением для нас обоих будет тот момент, когда тело почтенного и всеми уважаемого Иосифа ляжет, наконец, в свою родовую гробницу?

Аарон был полностью согласен со своим собеседником, только не в его натуре было так резко срывать с себя маску.

— Я еще должен привыкнуть к мысли о скором и неизбежном расставании с ним.

Тонкие губы Анания приоткрылись в злобной и презрительной улыбке:

— Вижу, что я зашел слишком далеко!

Болезнь, которая завладела его пухлым телом, высветила до белизны волосы бороды. Словно в задумчивости Ананий запустил пальцы в курчавую бороду, затем потянулся к маленькому колокольчику и позвонил.

Когда несколько дней назад под охраной римских солдат привели Павла на этот отвратительный суд, Аарон очень внимательно наблюдал за Ананием и был глубоко шокирован жестокостью главного священника. Как только апостол стал говорить с присущей ему обычной страстностью, Ананий приказал одному из солдат ударить его по губам. Кровь залила лицо Павла, но это не заставило его замолчать. На удар он ответил резкостью, от которой все члены Синедриона буквально застыли в ужасе, потому что оскорбление было адресовано их председателю. Впрочем, вскоре их отвлекло красноречие защитника, и еще долго потом, в течение нескольких часов, они страстно спорили, забыв о том, что пленника давно уже отвели обратно в башню Антония. Все присутствующие прекрасно осознавали, что апостол уже ускользнул из их рук и что судьба его теперь будет решаться в Риме.