Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

«Я буду ждать тебя всю жизнь».

«Милая моя, дорогая, любимая Верочка, — мысленно вывел Матов первую строчку, хотя в реальных письмах был скуп на слова и обращался к Верочке не иначе, как Вера Кузьминична. — Ты не можешь представить себе, как я жду твое первое письмо, как много оно должно сказать мне о тебе. Я понимаю, что мои ожидания вызваны разлукой, неизвестностью и словами, которые я твержу постоянно: «Я буду ждать тебя всю жизнь». Казалось бы, большего и не надо, лучше не скажешь и точнее не определишь наши чувства, но так хочется подтверждения сказанному, новых слов. Мальчишество — я понимаю. Но что делать, если я до сих пор не изжил в себе этот недостаток…»

«Нет, не то, — решил Матов и мысленно перечеркнул написанное. — Надо поспокойнее и… Впрочем, я совершенно не знаю, как надо. Я совсем не знаю, какая она. Я просто хочу, чтобы она была чудесной и любила меня…»

Крики сзади вывели Матова из задумчивости, он повернул коня и поскакал назад. Выяснилось, что у одной из фур сломалась ось, а запасные оси в хозчасти полка. Где хозчасть сейчас, никто не знает. Матов распорядился оставить при фуре возницу и двух красноармейцев, сержанта из хозвзвода отправил верхом назад за осью. После чего вернулся в голову колонны.

Ливень не прекращался весь день. Он то стихал, то усиливался, к нему привыкли, приноровились. Под дождем отдыхали на коротких привалах, устраивали гати, принимали пищу. К вечеру гроза ушла, но небо не очистилось от облаков, как это бывает летом в Центральной России, оно продолжало хмуриться и грозить новыми неприятностями.

Миновало два дня. За эти дни Матов вполне освоился со своим положением, ему уже казалось, что он командовал этим батальоном всегда, что командиров его знает многие годы, что так будет продолжаться вечно. Как и сам поход по болотистой местности.

На третий день утром Лиховидов собрал комбатов, детализировал задачу: идем без обеда, едим на ходу. К вечеру должны дойти до конечного пункта, — ткнул он карандашом в карту-трехверстку. — Здесь ночевка. Выставляется боевое охранение. Высылается разведка и дозоры. Полная боевая готовность. Где находится противник, пока неизвестно, цели его — тоже. Остановился ли он, удовлетворившись захваченной территорией, или продвигается дальше, пока не выяснено. Связь с пограничниками осуществляется через посыльных, а те пока доберутся. Поэтому встреча с передовыми отрядами японцев исключаться не может.

— Так все-таки: есть связь с пограничниками или ее нет? — спросил Матов.

— Практически нет, — ответил комполка. — Да и сами пограничники знают о противнике немного. Весь расчет на собственные силы.

— Вставай, Василь Кистентиныч, — подергал Блюхера за ногу Митрофан Савельевич, лесничий одного из участков Уссурийского лесничества. — Вставай, распогодилось, клев ноне будет знатнай.

Василий Константинович Блюхер, маршал, командующий Краснознаменным Дальневосточным военным округом, открыл глаза, шумно вздохнул, отбросил в сторону медвежью полсть, сел, зашарил по сену руками в поисках сапог.

— Сапоги-то твои я давеча помыл, посушил, салом гусиным смазал, — говорил Митрофан, задом спускаясь по лестнице с сеновала. — Вот они стоят, тебя дожидатся.

— Спасибо, Савелич, — поблагодарил Блюхер лесника. — Я уж и не помню, где чего вчера оставил. Уж больно крепка у тебя настойка. Быка с ног — и того свалит.

— Это уж как пить дать, — согласился Митрофан, глядя, как знатный гость его натягивает на ноги сапоги. — Зато голова опосля не трещит, хоть ведро выхлебай. Потому как травы, особливо жень-шень, всю вредность оттягиват и в организме производят надлежащий порядок. Человечья организма — она как твое государство: одного требоват для здоровья, другого для другого чего, что ей, организме то исть, вредно. Вот ты возьми, Кистентиныч, к примеру, тигру. Животная важная, в тайге порядок блюдет, не только сам питатся, но и другим от своего стола позволят пользоваться. Потому как — природа!

Митрофан — мужик здоровенный, туловище двумя руками не обхватишь, из черного густого волоса краснеется лишь нос да две полоски под глазами — любит пофилософствовать с особо важными людьми. Из всех важных людей, останавливавшихся в его сторожке, маршал Блюхер наиважнейший, к тому же по всем статьям человек свойский, не заносчивый, телом крепок. С таким и на медведя, и на хозяина тайги тигра ходить вдвоем можно: не подкачает. А вот были тут у него летось два жидка, — один Мехлис, другой Люшков, а с ними русский, сапоги им только что не лизал, хотя тоже в чинах, — так с этими и на кабаргу ходить опасно: тебя ж сдуру и подстрелят. Потому как лес им враждебен, и они лесу враждебны тоже. Хорошо, что свояк предупредил: приедут, мол, такие-то проверять, потому как кто-то настрочил на лесничего Митрофана Бубенцова кляузу: спаивает-де своих гостей, выведывает у них секреты и передает японцам. Так этот Люшков все ходил по заимке, все принюхивался, у Марфы пытался выведать незнамо что, пугал арестом и тюрьмою.

Ни с чем и уехали.

Жена лесника Марфа, баба такая же массивная, как и ее мужик, подала Василию Константиновичу кружку травяного настоя, потом чаю с творожными шаньгами на меду. Быстро перекусив, Митрофан и Блюхер спустились к озеру, сели в узкую и неустойчивую долбленку из цельного тополя, — Блюхер впереди, Митрофан на корме, — и Митрофан погнал долбленку коротким веслом к лесистому островку, где у него прикормлены местечки на всякую рыбу соответствующим кормом. Сам-то он удочками не балуется, все больше мережами да ставками промышляет на пропитание, удочки же держит для всяких наезжающих к нему начальников. И пьет свою самогонку из дикого винограда и всяких плодов и ягод лесных в количествах неимоверных тоже только с гостями, потому как тайга пьянства не терпит и любой уважающий себя зверь пьянчугу задерет или вздернет на рога за милую душу.

Действительно, день занимался погожий. Лишь на западе еще держалась сумрачная полоска уходящего в глубь материка циклона, да высоко в небе, со стороны еще не вставшего солнца, протянулись веером тонкие завитушки облаков, точно золотой хвост райской птицы. Тишина такая, что слышно, как шумит в голове кровь, перенасыщенная алкоголем. А может быть, и не кровь вовсе, а гневное зудение комаров да мошки, от которых рыбаки закрыли лица сетками из конского волоса, а руки перчатками.

Солнце еще где-то там, в невидимом отсюда океане, но небо над сопками полыхает огнем, малиновые тона сменяются красными, красные — оранжевыми, оранжевые переплавляются в желтые, и вот-вот прянет над миром животворящее светило. Ожидание этого вполне заурядного явления вызывает у Василия Константиновича чувства торжественные, в них проступают смутные контуры далекого детства и надежды на чудо.