Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

«И вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» — вспомнил Василий Константинович из гимназического курса.

— Ты чего, Василь Кистентиныч? — шепотом спрашивает Митрофан, неодобрительно поглядывая на Блюхера.

— Я? — удивляется Блюхер, даже не заметивший, что строчку из «Одиссеи» Гомера произнес вслух. — Ничего, это я так.

— Рыбу распугашь, — ворчит Митрофан и забрасывает снасти в воду.

Озеро курится легким туманом, но равнодушная Эос проникает сквозь него и смотрит на Блюхера из глубин неподвижной воды пристальным немигающим взором. И странным кажется, что в этом мире, беспредельном и равнодушном ко всему живому, ничтожные человеческие существа, не видя этого великолепия, творят зло друг другу и самой природе. Зачем? Из желания главенствовать в нем? А какая в этом радость? Это снизу кажется, что наверху медом мазано, а залезешь чуть повыше, оглядишься — все пустое. А уж падать сверху — не приведи господи…

Вот сейчас спит где-то Люшков, человек жестокий и скользкий, как бог иудеев. А может, и не спит, вслушивается в ночь, в шаги японских часовых, размышляет над своей участью. Предавший все, чему еще недавно поклонялся, он наверняка предаст и японцев, если представится возможность. Нет, лучше умереть среди своих, даже если смерть уготована тебе чьим-то злым умыслом.

Василий Константинович вспомнил Тухачевского, каким видел его в зале суда, затравленный и отрешенный взгляд его выпуклых глаз, — и болезненный спазм сжал сердце, тоскою наполнил грудь. Что Тухачевский и все остальные являются немецкими шпионами, верилось с трудом, хотя доказательств НКВД собрало много, а главное — сами подсудимые признавали эти обвинения обоснованными. Но что многие из них были и остались сторонниками Троцкого, и не потому, что тот был выдающимся теоретиком, а потому, что был своим для них человеком, в этом Блюхер не сомневался. Тот же Тухачевский, несмотря на свою молодость, поднялся на такую высоту в Красной армии, хотя ни боевого опыта, ни знаний не имел, а лишь одно голое честолюбие, исключительно по воле наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета РСФСР Льва Троцкого. А такая поддержка не забывается, чем бы эта поддержка не вызывалась. Тухачевскому же во время гражданской войны Троцкий слал наиболее боеспособные и преданные революции воинские подразделения: рабочие полки, матросские бригады, батальоны интернационалистов, лично следил за снабжением его армий вооружением, боезапасами, продовольствием. Троцкому нужна была не только победа над белыми, но и надежные военные кадры, преданные ему лично.

Нет, разумеется, у Тухачевского были способности, но более всего гонора и самоуверенности. Однако окажись он сейчас на месте Ворошилова, принес бы Красной армии пользы значительно больше. Но вот вопрос: укрепилась бы от этого советская власть, не стал бы Тухачевский действительным центром новых раздоров в партии, интриг среди власть имущих? Что Троцкий надеялся на Тухачевского, это безусловный факт. Что вокруг Тухачевского объединилась вся армейская верхушка, выступающая против Ворошилова, следовательно, и против самого Сталина, об этом не стеснялись говорить в конце двадцатых, когда говорить еще было можно о чем угодно; об этом говорили, но с оглядкой, и в начале тридцатых. Не выступили они тогда лишь потому, что власть на местах была не за ними, НКВД во главе с Менжинским был не за ними, и сами они не знали, чем кончится борьба между Сталиным и Зиновьевым-Каменевым, между Сталиным и Бухариным.

Василий Константинович в ту пору не шибко разбирался, на чьей стороне правда. Командовать полком, дивизией, армией, атаки, оборона, фланговые охваты, рейды по тылам — этому он научился за годы гражданской войны, это он умел, а левый уклон, правый уклон, что поначалу развивать — легкую или тяжелую промышленность, что делать с сельским хозяйством — в этом он ни бум-бум. Да так оно и должно быть: каждый на своем месте, каждый знает свое дело. А коли так, то как не крути, а получается, что Сталин знает свое дело лучше других.

И все же, все же… Так ли уж было необходимо ставить к стенке Тухачевского и его подельников? И нужно ли было его, маршала Блюхера, втягивать в это грязное дело? Сталина понять можно: он хотел остальных военачальников повязать совместно пролитой кровью своих товарищей. И он таки повязал. Все они теперь у Сталина в заложниках. И тот же Буденный, и тот же Шапошников, и тот же Ворошилов…

Василий Константинович оторвал взгляд от черной воды, в которой плавилась заря, огляделся. Выпить бы, но сам не взял, а просить у Митрофана…

— Что, Кистентиныч, тяжко? — тихо спросил Митрофан и протянул Блюхеру заветную фляжку. Предупредил: — Мотри, мошку не напусти: сожрет.

Василий Константинович отвинтил крышку, аккуратно подсунул фляжку под сетку, поднес ко рту, запрокинул голову, сделал несколько больших глотков. Тело освободилось от тяжести, но душе легче от этого не стало. Даже наоборот: мысли стали еще тяжелее, еще безрадостнее.

А далеко отсюда наверняка еще не спит Сталин…

И как это все: Сталина, Люшкова, мертвого Тухачевского, изгнанного из страны Троцкого и многое другое связать с разгорающимся утром, пробуждающейся природой? Как связать природу с ним самим, Василием Блюхером? Раньше связывалось, как связывается с нею Митрофан, а теперь природа далека от маршала Блюхера, он в ней всего лишь гость на несколько дней. У него против природы пушки, танки, самолеты. Со временем ученые напридумывают чего-нибудь и пострашнее…

Оба поплавка пошли под воду, Митрофан подсек, стал вываживать схватившую крючок рыбину. У Блюхера рыбина сорвалась: не успел подсечь, проморгал. Через минуту на дно лодки шлепнулся большущий карась, красно-желтый, с толстыми жирными боками и спиной.

— Хорош чудище! — похвалил карася Митрофан и перекрестился.

Рыба хватала, не переставая, и через час на дне долбленки некуда было поставить ногу от прыгающих, разевающих рот и топорщащих жабры карасей. Охотничий азарт увлек, оторвал от трудных мыслей. Но едва солнце приподнялось над гребнем сопок, клев как отрезало, и мысли вернулись снова.

— Айда домой, — сказал Митрофан и стал сматывать удочки.

Блюхер четвертый день проводит в лесничестве Митрофана Бубенцова, в полусотне верст от Уссурийска. Охотится, удит рыбу. Пытается привести в порядок мысли и душу. Все напрасно. Побег начальника УНКВД края комиссара госбезопасности третьего ранга Люшкова к японцам, хотя он непосредственно не касается командующего военным округом, многое высветил в текущих событиях и привел в движение всю отлаженную систему власти от Москвы до Хабаровска. Василий Константинович нутром чувствовал, что в этом побеге заключена опасность не только для тех, кто непосредственно был связан с Люшковым или покровительствовал ему в Москве, но и лично для него, командующего округом. Однако в чем эта опасность может проявиться, не знал, как не знал, что делать, чтобы эту опасность отодвинуть от себя, понимая между тем, что игра идет по-крупному, что все тут как-то между собой связано-перевязано — в том числе и его участие в качества судьи на процессе Тухачевского. Ведь вот же Гамарник — не застрелись, тоже выступил бы одним из судей. А что дальше? Какова судьба ждала бы его? Василий Константинович был уверен, что в Москве ждут от него каких-то шагов, шагов военных и политических, но каких таких шагов, в каком направлении, если любой шаг его может быть истолкован превратно и бросить на него тень измены и предательства, не имел ни малейшего представления.