Мэри Келли - Залив Голуэй

— Можно, мама? Я знаю только одну мелодию.

И Джеймси заиграл песню, которой научил его отец. Она звучала неуверенно, звук дрожал, но это была «Снова единая нация»:

— Молодец, очень хорошо, — сказала я Джеймси. — Твоему папе понравилось бы.

Нация… Может ли в стране безымянных могил когда-либо появиться полноправная нация? Твои кости, Майкл, истлеют в этой земле, смешавшись с прахом множества предыдущих поколений.

Но только не твоя душа. Ты ушел в сторону залива Голуэй по лунной дорожке. Твой дух передо мной, позади меня, надо мной, подо мной. Наши дети будут расти, питаемые силой твоего духа. И я обязательно отвезу их в Чикаго, Майкл. Клянусь тебе.

Как только мы вернулись в наш домик, в двери тут же постучал ростовщик Билли Даб. Он следил за нами.

— Сочувствую вашему горю, миссис, — начал он. — Очень сочувствую.

Он попытался протиснуться в открытую наполовину дверь — бегающие глазки этого проныры так и шарили вокруг.

Я уже хотела закрыть дверь у него перед носом, но подошедшая мама впустила его.

— Добро пожаловать, Билли Даб, — сказала она.

— Благослови Господь ваш дом, — ответил тот.

Мама выразительно посмотрела на меня, взгляд ее говорил: «Не настраивай его против себя».

— Да, миссис, такой тяжелый день, — сказал он. — Вдова, осталась совсем одна. Но, слава богу, существует работный дом. И это настоящее прибежище — спасение. Те, кто цеплялся за свою землю, умерли, сожалея, что не отказались от своих прав на нее и не приняли помощь.

Об Америке ни слова… Выходит, не такой уж он осведомленный, каковым себя считает. Иначе знал бы, что мы планировали, и понял бы, что ни в какой работный дом я идти не собираюсь.

Тут заговорила Майра:

— Не беспокойтесь за нее. У нее есть семья.

— А, ну да, тем более имеет смысл подписать эту бумагу. Значит, есть варианты — если не работный дом, то помощь своей семьи. Но зачем же хлопотать по поводу земли, ренты и налога на бедных, чтобы сюда приходили агенты и солдаты, которые будут досаждать ей, — ответил он Майре, а потом обратился ко мне: — Я мог бы избавить тебя от всех этих хлопот.

— Чтобы ее прогнали с земли? — сказал отец.

— Но у нее есть договор, — сказала Майра. — Совершенно законный. Покажи ему, Онора.

Майкл держал его за камнем возле нашего очага и планировал переписать его на Дуайеров в свой последний рабочий день. Я протянула листок пергаментной бумаги Билли Дабу.

— Да, действительно. Но какая жалость… — сказал он, качая головой с фальшивым выражением сочувствия на лице. — Сколько я уже таких бумажек видел-перевидел. Они ничего не стоят, когда поместье продано.

С хитрой улыбочкой он разорвал документ пополам.

— Сейчас тут новое управление. Серьезные бизнесмены. Лучше по-тихому уйти сейчас, чем дожидаться, когда вас отсюда вышвырнут. Я дам вам за все два фунта.

— А если мы повалим наш домик? — спросила я.

— Два фунта за все про все, миссис.

— Тогда я все-таки подожду судебного исполнителя. Прощайте, сэр.

— Дайте-ка мне подумать, — пошел на попятную Билли Даб. — Учитывая, что вы понесли такую тяжкую утрату, я сделаю для вас исключение. Если вы уйдете прямо сейчас, я дам вам три фунта и даже не буду просить разваливать вашу лачугу.

— По рукам, — ответила я, но сразу указала на котелок, висевший над очагом. — Это в сделку не входит.

— Забирайте его. Я усвоил тот урок, — рассмеялся он. — Не хочу, чтобы меня снова атаковала ваша Ирландская бригада.

— Спасибо, — сказала я.

Сняв котелок, я подошла к нашему застекленному окну. Стоял ясный день, и залив Голуэй заливали лучи солнца. Размахнувшись, я ударила котелком по окну, разбив стекло вдребезги.

— Онора! — воскликнула мама.

Все остальные промолчали.

Билли Даб надул свои толстые щеки и шумно вздохнул. Лицо его покраснело, я была уверена, что он хочет меня ударить.

Но не ударил.

— Напрасно, — только и выдавил он.

— Вы и так получили что хотели, — сказала я. — А мне не хочется давать вам еще и возможность перепродать стекло из окна, которое подарил мне муж.

Вот так. Наступил сентябрь. Пятнадцатое число, мой день рождения, месяц со смерти Майкла. День Богоматери Скорбящей. Мне исполнилось двадцать шесть.

— С днем рождения, Онора, — поздравила меня мама.

Вместе с Майрой они сидели у огня.

— Спасибо, мама.

Когда я с ней, мне так хорошо. Это утешает. Она такая мягкая. Детям очень спокойно с ней и папой — да и мне тоже.

Майра сразу заявила, что она была не так уж решительно настроена ехать в Америку и что даже хорошо, что мы не успели заплатить за билеты, потому что теперь у нас есть деньги, чтобы встретить зиму. А мама сказала, что благодарит Бога за хорошие уловы и за то, что Линчи не слишком давят с выплатой ренты.

Они решили, что теперь и я не хочу никуда ехать. Но так ли это? Этого я и сама не знала. Мысленно беседуя с Майклом, я говорила ему, что так я, по крайней мере, могу пройтись по пляжу Силвер Стрэнд и остановиться у большого камня, на котором мы с ним сидели в то утро. Могу подняться на Нокнукурух и помолиться за него на его печальной могиле.

Мама дала мне овсяной каши, сваренной из муки, которую мы с Майрой принесли из Голуэй Сити.

Странно. У меня было больше денег, чем когда-либо в жизни. За камнем у очага было припрятано пятьдесят три золотых соверена. Ах, Майкл, как же ты был прав относительно людей из компании Бьянкони. У них просто золотое сердце. Миссис Карриган дала мне десять фунтов от самого мистера Бьянкони. Она сказала мне, что тот до сих пор помнит громадного кузнеца Мерту Мора. Славная женщина.

— Вы вдова? — спросила я ее. Грубый вопрос, но слова эти как-то сами собой сорвались у меня с языка.

— Не вдова, — ответила мне тогда миссис Карриган, — хотя муж мой так много путешествует с мистером Бьянкони, что я чувствую себя ею.

Она не вдова. А вот мы, сестры Кили, теперь обе вдовы и вернулись к тому, с чего начинали — Барна/Фрипорт, рыбацкая хижина.

По дороге из города мы остановились у гавани. В заливе на якоре стоял высокий парусный корабль — «Кушламакри» готовился к своему последнему плаванию через Атлантику в этом мореходном сезоне. Мы долго стояли и смотрели на него.

— Все, с этим покончено, — наконец сказала Майра.

Так ли это?

После первой же ложки овсянки желудок мой вывернулся наизнанку. Теперь меня тошнило каждое утро.

Мама подозрительно взглянула на меня.

— Так ты?..

— Похоже, да, — ответила я.

Майра покачала головой:

— Тебе следовало бы быть более благоразумной, Онора.