Владимир Дарда - Его любовь

— Что же хотел он сказать, мама?

— Ой, не знаю, сыночек, не знаю. Только догадываюсь. Все-то он печалился, что уехал ты из родного дома в далекие края, а как помрем мы, старики, запустеет наш двор, забьют досками окна нашей хаты и переведется наш род на земле. Ох, как он хотел, чтобы ты домой воротился, ведь для кого ж, родненькие, мы все это отстраивали, приберегали? Для вас же, для вас да для деточек ваших…

Мать не вытирала обильных слез — они текли неудержимо из покрасневших, затуманенных горем глаз. Казалось, она никогда раньше не плакала, а приберегала все слезы для этих печальных минут.

Вернуться в родное село?..

Об этом не задумывался, совсем не тянуло его сюда, где так нескладно началась его юность, откуда помчался он по белому свету за синей птицей счастья, такого призрачного, как потом оказалось. Может быть, и стоит, и надо вернуться в родную хату и жить здесь, как жили отец и мать?

Подошел к Юрку один из родственников и заговорил о том же: усадьбе, мол, нужен хозяин, мать совсем стара, совсем слаба стала, а дальше-то лучше не будет. Известное дело, философствовал он, луна на небе светит-светит, а потом в момент закатится за облака и исчезнет. Так вот и человек — живет-живет, а потом бац — и нету. И ни к чему, выходит, были все его споры да раздоры да зависть к тем, кто большего достиг. Что человеку надо? Три аршина земли!

Опять заплакала рядом мать, рассказывая, как помирал отец, «наш труженик, наш хозяин».

— До последнего все на ногах, на ногах… Взял топор, пошел дровишек наколоть. Набрал охапку, переступил через порог да и упал. Больше всего боялся кому-нибудь, болеючи, в тягость быть, так вот и вышло. Никому, никому не доставил хлопот.

Потом сосед рассказывал Юрку (должно быть, и ему хотелось сказать сыну покойного участливое слово) о том, с каким нетерпением ждал отец возвращения сына. Бывало, каждый вечер стоит у ворот дотемна, и хотя никому не говорил, а видно было — сына ждет.

«А я так вот ни разу домой и не наведался, — корил себя Юрко, — находил время выпивать, ссориться с Надийкой, копаться в собственной душе, а вот навестить родного отца — времени не хватило!»

— Да разве один только отец ждал, — продолжал сосед, моргая глазами, — все люди ждут. Если б ты знал, Юрко, как по тебе скучают, как вспоминают добрым словом. И радио провести, и телевизор починить — все ты умел и никому не отказывал, хоть среди ночи тебя разбуди. И я тоже, как лампочку включу, так и вспоминаю, кто мне в хату электричество провел.

После полудня отца отнесли на кладбище, опустили в яму, засыпали землей. Навеки. Будто и не ходил он по этой земле, не возделывал ее, не любил. Другие будут теперь ходить, пахать, сеять, а отца, отца-то нет.

После похорон пошел Юрко знакомыми улицами не домой, а на берег, туда, где и сейчас колыхалась в воде утлая, грубо законопаченная лодчонка старого рыбака и так же, как всегда, темнел под вербами зеленоватый плес.

Все было как прежде.

Как он мог жить на свете, позабыв все это?

Не может человек забыть то, что вошло в него вместе с воздухом, которым он дышал, вместе с теплом, которое согревало его и пестовало, со светом, к которому тянулся он от колыбели до зрелости.

Подошел к лодчонке, постоял над ней.

Тряхнул головой и быстро зашагал назад, к кладбищу.

Мать все еще сидела у свежего бугорка земли, скорбно склонившись, словно скифская каменная баба на степном кургане.

— Мама, пойдемте домой.

Она не ответила.

— Мама, слышите? Пойдемте же.

— Не могу, сыночек, ой не могу! Отец наш меня не отпускает.

Юрко смотрел на мать и словно впервые увидел ее такой. Даже не думал, что может она так говорить, так чувствовать. До чего же мало знал ее, как плохо понимал, а она-то у него на свете одна, одна-единственная, и роднее нет никого. Мать, которая родила его, дала ему жизнь, подарила весь мир.

Он наклонился, стал на колени, нежно обнял ее старушечьи плечи, прильнул к ней.

Тогда она повернула к нему лицо, мокрое, заплаканное, посмотрела на него внимательно, словно что-то припоминая.

Наконец сказала:

— И правда, надо идти, сы́нку, надо. Ты, наверно, уже есть хочешь.

После смерти отца Юрко очень изменился, начал смотреть на окружающий мир более внимательными глазами. И главное — стал критичнее относиться к самому себе. Порой его опять подмывало (неосторожное слово Надийки, чья-то неуместная шутка или невольное воспоминание о встрече с Михаилом в автобусе) взорваться. Но теперь вовремя брал себя в руки, вспоминая свое неизбывное горе, по сравнению с которым все житейские невзгоды казались сущим пустяком.

Когда Надийка сказала, что ждет ребенка, у Юрка в голове невольно промелькнуло злобное: «Не от Михаила ли снова? Ездила ведь в село, встречалась с ним…» Но на сей раз успел он эту дикую мысль обуздать, сообразив, что для жены услышать такое было бы страшной обидой, которая отравила бы их отношения навсегда.

И он благодарил себя за то, что сумел сдержаться и мог теперь спокойно смотреть Надийке в глаза.

Родилась девочка. Юрко сильно напился, но на этот раз от радости.

Когда привез Надийку с дочкой из больницы, к ним в вагончик пожаловали соседи, потом знакомые, в тесных комнатушках не хватало места для всех, и Юрко вынес столы во двор. Был он, как никогда, разговорчив и приветлив. Со всеми целовался и плакал, плакал, совершенно непонятно почему. Слезы сами катились из глаз, и он их не сдерживал, не стыдился: видел, что не вызывает это у людей ни осуждения, ни удивления.

Забежала и шустрая девушка-комсорг, которая так горячо и душевно выступала на заседании рабочего комитета, когда обсуждалось заявление Юрка о выделении ему второй комнаты.

Юрко и ее крепко поцеловал — раньше ни за что на такое не решился бы, она зарделась, удивленно раскрыв глаза, и от этого (как показалось Юрку) стала еще больше похожей на Улю Громову.

И хотя мозг затуманен был хмелем, Юрко вспомнил это и сказал:

— А ты очень похожа на Улю Громову.

Она смутилась еще больше, но овладела собой и призналась:

— Я и стараюсь быть на нее похожей.

Когда люди постепенно разошлись и вагончик затих, словно устав от гостей, Надийка прижалась к мужу, стала гладить его по голове, как ребенка.

— Ты такой пьяный! Пьянее всех! — не с укором, а вроде бы даже с восхищением сказала она.

— Ага, я пьяный. И не впервые. А вот по-настоящему счастливый я только сегодня.

Теперь можно привезти мать, чтоб было на кого оставить малышей. И матери будет хорошо: она ведь одна-одинешенька в пустой хате. Зачем ей там тосковать, когда можно быть всем вместе. Раньше мать на хотела разлучаться с отцом, да и не очень была довольна, что сын взял женщину с чужим ребенком. А теперь все изменилось.