Владимир Дарда - Его любовь

Панорама, открывшаяся его взору, очень напоминала рисунки Штернберга.

На мягком красноватом фоне вырисовывалась темная прозрачная дубрава. Сверкало зеркало пруда.

Перед глазами возник застенчиво улыбающийся Вильо. Друзья говорили, что он всегда улыбается, и все тоже улыбались ему.

А в тот вечер Вильо вернулся от Тарновских очень опечаленный, упал на продавленный диван, закрыл лицо руками и зарыдал.

Тарас, узнав о Софьиной измене, пытался его успокоить своей любимой иронической фразой «Случается и в наш просвещенный век!», да и по-иному, но Вильо был безутешен.

Вечером, вернувшись из столовой, где Софьи опять-таки не оказалось, Тарас зажег в своей комнате свечу, лег и снова вспомнил Штернберга. Как они с ним на последние деньги купили простую рабочую лампу, потому что в комнате темнело рано, а рисовать хотелось все время. Принесли они эту лампу в свою келью, зажгли средь бела дня. Словно дети малые, радовались и не могли нарадоваться на свое приобретение. Весь день просидели при огне, а потом по этому случаю затеяли вечеринку, — пили чай с сухарями.

Тарас уснул, и снова увидел Вильо — уже во сне: будто они вдвоем ловили Софью, а она ускользала от них все дальше и дальше к озеру, выбежала на крутой берег, прыгнула в воду и исчезла в глубоком омуте.

На другой день утром Тарасу у озера встретился старый рыбак, который рассказал, что и в самом деле с «того вон крутого пригорка, — он указал на обрывистый берег, — кинулась в омут и утопилась опозоренная паном девушка». Тарновский под видом домашнего театра обзавелся гаремом. Набирал как бы в актрисы красивых крепостных девушек и делал с ними все, что было ему угодно. Вот тебе и меценатство! «О, панство! О, филантропия!» — воскликнул мысленно Тарас. Не потому ли и жена Тарновского так была смущена? Нет, в Качановке он долго не пробудет. И уже после обеда Тарас стал собираться в дорогу.

Хозяин, узнав об этом, очень обиделся:

— Тарас Григорьевич, да чем же я вам не угодил? — И, не получив вразумительного ответа, стал упрашивать остаться еще хоть на сегодняшний вечер: он пригласил к себе гостей, и как будет неудобно, если все соберутся, а столичных гостей не увидят.

Пришлось остаться.

Вечер начался с концерта. Оркестр исполнял марш из «Вильгельма Телля» Россини. Помещик Галаган из соседнего села Сокиринцы, толстощекий, одутловатый, похвалил игру, но тут же добавил, что его домашний оркестр исполняет эту вещь гораздо лучше..

Тарновский с ним не согласился. А чтоб окончательно сразить соседа, провозгласил, что сейчас будет исполнена песня, которую Глинка написал здесь, у него в Качановке.

Песню «Гуде вiтер вельми в полi» исполнила младшая племянница Тарновского Надежда, с которой Тарас успел уже переброситься несколькими фразами о Штернберге и спросить о ее сестре Софье. Но вместо ответа Надежда лишь горестно вздохнула.

Сейчас она пела как-то нервно, а закончив, разрыдалась и убежала.

Тарас был очень растроган. Он любил музыку, особенно песни. Боготворил Глинку. И сам любил петь. Но сейчас в глубине души чувствовал, что Надеждины слезы вызваны не только песней, — это еще и ответ Штернбергу о судьбе Софьи Бурцевой.

Хозяин, ублаготворенный произведенным впечатлением, хвастливо сообщил, что автор слов песни — его земляк из-под Борзны, поэт Виктор Забила, и что он, Тарновский, помогает ему издать сборник стихов «Песни сквозь слезы». О Забиле Шевченко слышал и кое-что из его произведений читал в разных альманахах.

Галаган ударился в амбицию и стал уверять, что у него есть поэты не хуже. А когда хозяин язвительно заметил, что это он уже слышал, сокиринский помещик вдруг ни с того ни с сего чванливо заявил:

— А серебряного кубка у вас, однако, нет! — И тут же стал пояснять, что у него-то есть серебряный кубок, подаренный самим Петром Первым, и что кубок этот хранится у него в голубой гостиной под специально заказанным стеклянным колпаком.

— Приезжайте, Тарас Григорьевич, увидите собственными глазами, — сказал Галаган Шевченко.

Тот будто бы пропустил это мимо ушей, но когда два помещика снова начали спорить, у кого из них лучшая акустика в зале, Тарас не выдержал.

— А серебряного кубка у вас все же нет, — повторил он слова Галагана, обращенные к Тарновскому.

Галаган не уловил иронии и бросился благодарить Шевченко за поддержку.

Песню похвалил и помещик из Березани Лукашевич, отметив ее близость к народному творчеству. Оказывается, он собирает фольклор и даже издал сборник в Петербурге. Он выделялся среди гостей простой одеждой, грубоватым загоревшим лицом, простонародной речью.

Шевченко разговорился с ним, и вскоре они ушли из зала, чтобы не слушать глупых разговоров Галагана с Тарновским.

Узнав, что Шевченко должен побывать в Яготине, Лукашевич обрадовался:

— Так это же рядом с моей Березанью! Каких-нибудь тридцать верст. Жду вас, Тарас Григорьевич, у себя. Жду. Покажу вам интересные галицкие издания.

Тарас пообещал непременно заехать.

Однако Гребенка рассудил по-своему.

— Яготин, Березань… Это, друг мой, потом. Сначала махнем в Мосевку, проведаем старуху Волховскую.

Тарас укоризненно вздохнул.

— Не надоела ли тебе, голубчик, роль Вергилия? — напомнил он о римском поэте, который в «Божественной комедии» Данте путешествует вместе с автором по аду.

— Но ты же хотел видеть Украину, — сдержанно напомнил Гребенка.

Шевченко знал, что значит Мосевка. Волховская, восьмидесятилетняя богатая помещица, вдова генерала, каждый год пышно отмечала именины мужа в день Петра и Павла. Устраивала пышные балы, на которые приглашала несколько сот гостей из многих губерний. Об этих балах Тарас слышал еще в Петербурге, где мосевскую усадьбу Волховской земляки шутя нарекли «украинским Версалем».

Проницательно глядя в светло-голубые глаза Гребенки, Тарас спросил:

— А не довольно ли визитов?

— Вот-вот, — будто бы и согласился Гребенка, он всегда был учтивым, уравновешенным, со всеми разговаривал с особой почтительностью. — Я и хочу тебя, друже, избавить от многих визитов. Поедем к Волховской, там соберется вся окрестная знать, и ты сразу увидишь всех, кто пригласил тебя в гости, — стало быть, незачем будет к ним ездить.

На рассвете они покинули Качановку.

Извилистая дорога пролегла среди густой зеленой пшеницы. Земля была суха, и лошади поднимали тяжелую пыль.

Гребенка хмурился: болезнь легких все ощутимее напоминала о себе, и пыль его раздражала.

Тарас тоже был невесел. Сердце болезненно ныло. «Господи, — думал он, — для кого это поле засеяно, для кого зеленеет?»

Хотел заговорить об этом с Евгением, но, подумав, промолчал.

И чем ближе подъезжали они к Мосевке, тем печальнее становилось на душе у Тараса. Он готов был повернуть назад, ехать куда глаза глядят, хотя хорошо знал: плохо и тут, и там, и всюду, и везде. Глядя на оборванных, измученных крестьян, он все больше утверждался в мысли о том, что предстоящий бал — это «пир во время чумы», о котором писал Пушкин.