Владимир Дарда - Его любовь

В Мосевке было людно.

Большой двухэтажный дом с бельведером, бесчисленное множество комнат, гостиных, террас и флигельков заселили гости — говорливые, возбужденные и вроде бы озабоченные чем-то важным.

Старуха Каролина, главная экономка и правая рука хозяйки, сбилась с ног, размещая приезжих. Даже беседки среди живописной зелени парка были превращены в спальные комнаты, похожие на цыганские шатры.

Несмолкающий гул стоял на подворье — ржали кони, кричали возницы, скрипели колеса карет, бричек, колясок, фургонов всевозможных размеров, а то и просто возов, устланных ароматным сеном и покрытых сверху домоткаными пестрыми ряднами. Отовсюду слышались приветственные возгласы — встречались знакомые, знакомились незнакомые. Каждый старался произвести впечатление, обратить на себя внимание, держаться с достоинством, независимо; лишь молоденькие девушки, каких тут оказалась тьма-тьмущая (Волховская любила молодежь, потому что сама в юные годы славилась пылким характером и беззаботностью), громко ахали, повизгивали, звонко щебетали и смеялись.

Тарас не знал здесь почти никого. Зато его, как выяснилось, знают почти все — заочно, по его произведениям. И достаточно было Александру Чужбинскому, который первым узнал Шевченко, радостно воскликнуть: «Так это же наш Кобзарь!» — как все столпились вокруг Тараса, стараясь поближе познакомиться, услышать голос поэта, пожать ему руку.

Чужбинский, молодой писатель и этнограф из Лубен, улан, ожидавший отставки, уже напечатал повесть в «Современнике», а выход «Кобзаря» приветствовал большим стихотворением, посвященным Шевченко.

Долговязый, в расстегнутом жилете, с раскрасневшимся лицом (уже успел с друзьями «причаститься»), Чужбинский дружески обнял Тараса и решительно заявил:

— Тараса Григорьевича забираю к себе.

Шевченко шепнул Гребенке:

— Боюсь, как бы не стать мне здесь модной особой.

Чужбинский, ревниво оберегая Тараса от наскоков гостей, повел его к себе в комнату.

— Вот славно, друже, что ты приехал! — Александр говорил без умолку, не замечая, что перешел на «ты». — Все здесь будут очень и очень тебе рады, а особенно хозяйка. — И он стал рассказывать, какая это милая и занятная старушка. — Говорю ей словно бы в шутку: «Пора, Татьяна Густавовна, освободить крепостных. И не просто освободить, а вместе с землей». А она: «Ах, пора, сынок, пора! Только я уж доживу свой век по-давнему, старинному, а вы, детки, начинайте жить по-новому. Думайте и об освобождении». Вот так она меня и высмеяла.

Но Чужбинскому не удалось уединиться с Шевченко — внезапно двери широко распахнулись, и в комнату ворвался Виктор Закревский, душа так называемого общества «мочемордов». Тучный, круглолицый, с комичными усиками под красным мясистым носом, он тоже бросился обнимать Шевченко, выкрикивая басом какие-то высокопарные слова. С ним вошло еще несколько молодых людей: его младший брат Михаил, поэт Виктор Забила, на слова которого Глинка писал песни; граф Яков де Бальмен, прозванный Яковом Дыбайлом.

Чужбинский лишь беспомощно развел руками.

А вечером Шевченко даже поручили открыть бал, хотя обычно чести этой удостаивались только наиболее уважаемые гости из ближайшей родни хозяйки.

Грянул оркестр. Тарас подошел к Волховской и, как полагалось по ритуалу, пригласил ее на танец. Конечно, где уж там было старухе пройтись в лихой кадрили по огромному, сверкающему огнями залу — она ведь едва переставляла ноги, а под руки поддерживали ее молоденькие племянницы. Но она признательно улыбнулась Тарасу и передала свою почетную обязанность одной из самых красивых молодых женщин Ганне Закревской.

Ганна совеем недавно вышла замуж за человека почти вдвое старше ее, богатого брата Виктора Закревского — Платона Алексеевича, у которого была в Березовой Рудке, неподалеку от Яготина, большая усадьба.

Совсем юная, с трогательно тонкой белой шеей и гладко уложенными темно-русыми волосами Ганна доверчиво кивнула Тарасу. И когда он заглянул в ее темно-синие глаза, что-то в груди его вздрогнуло, и потом весь вечер он чувствовал себя неестественно возбужденным и нежданно счастливым, потому что все время видел перед собой эти глаза.

Он думал, что, пожалуй, даже и божественному Рафаэлю не снилась подобная красота и гармония. И в то же время в прелести Ганны не было ничего общего с эталоном общепризнанной красоты, ее красота была самобытной.

На балу были еще две Закревские, сестры Платона Алексеевича — Софья и Мария, обе гораздо старше Ганны, его жены. Софья пописывала, повести ее публиковались в столичных журналах. Она повела разговор о литературе и спросила мнение Шевченко о современных романистах.

— Молодые наши романисты любят щегольнуть оригинальностью на французский лад, убежденные, что они оригинальнее самого полубога Дюма, — сказал Тарас. — И несомненно, в какой-либо из их повестей вы найдете описание если не столичного, то уж непременно провинциального бала со всеми подробностями по поводу туалетов, бесед и даже самих персон.

Софья охотно подхватила этот шутливый тон:

— А вы, побывав на этом балу, не напишете ли нечто на свой лад?

— О, нет. Все балы уже описаны. Начиная с того, что был на фрегате «Надежда», до русской «пирушки» на немецкий манер.

Вскоре начался концерт, и они — опять-таки с Ганной — исполнили дуэтом народную песню:

Зал сверкал огнями. Над парком время от времени вспыхивали фейерверки. А потом до самого рассвета Тарас бродил темными тропинками с де Бальменом. Яков, сдержанный и деликатный офицер, сверстник Шевченко (ему тоже пошел тридцатый), увлекался живописью.

Тарасу он признался, что вместе со своим родственником, известным художником Башиловым, они взялись иллюстрировать «Кобзаря» и «Гайдамаков».

— Спасибо, — слегка наклонил голову Тарас.

Яков, вглядываясь в Тараса выразительными серыми глазами, обстоятельно рассказал, что и как они намерены изобразить.

Два дня промелькнули в шуме и шутках, пылких спорах и задушевных беседах в просторных комнатах, в тихом сумраке вековых деревьев, над живописным прудом.

С Ганной Тарас виделся несколько раз, и взглядами они сумели сказать друг другу многое.

А когда им снова довелось сидеть рядом за столом, Тарас не сдержался и попросил у Ганны на память голубой цветок, один из тех, которыми было оторочено ее платье. Чувствовал, что вскоре им придется расстаться.

Ганна, смеясь, отказала. Тогда Тарас все же ухитрился украдкой отколоть понравившуюся ему незабудку. Ганна заметила это и уже очень серьезно сказала:

— Я знала, что вы так сделаете, — и приколола цветок к сюртуку Тараса.