Владимир Дарда - Его любовь

Вид Зарембы и его поведение оказали на Кузякину такое неотразимое впечатление, что она, не на шутку перепугавшись, завопила:

— Убивают!

Затем, выскочив из комнаты, прошмыгнула по коридору, что-то бормоча и охая.

На кухне ее не стали ни о чем спрашивать. И так все было более или менее понятно.

Но немного позже, когда Ляля пронесла через кухню к черному ходу обломки стула, соседи сообразили, что произошло у Кузякиных нечто более значительное, чем они могли предугадать, и что новый зять, капитан Заремба, на самом деле из тех, кто, как предсказывал Филиппович, и тещу может посадить на гауптвахту.

Да каким бы ни был Заремба, а в то утро ехал на службу крайне издерганным.

Сидел в троллейбусе и внимательнее, чем обычно, присматривался к людям, которые входили и выходили, прислушивался к их репликам и мелким ссорам и пытался хоть как-то осмыслить загадочность человеческих взаимоотношений и прийти к какому-нибудь определенному выводу. И конечно же думал о том, что произошло сегодня утром в его собственной семье. Этот конфликт легче всего было бы объяснить одним весомым, почти легендарным словом «теща».

Но Зарембу такое объяснение не удовлетворяло, потому что он понимал, что и тещи не все одинаковы, и дело вообще не в тещах, а в людях, которые иной раз бывают хуже самой злой тещи. А вот откуда берутся такие люди — это вопрос. Почему часто в нашей квартире, в коллективе, в семье находится человек, который едва ли не обязанностью своей считает отравлять жизнь окружающим? Откуда берутся они, эти общечеловеческие «тещи», и почему все-таки существуют, и до каких пор будут существовать?!

Заремба не смог прийти к какому-нибудь определенному выводу, потому что кондуктор объявил остановку, на которой капитан должен был выйти.

И он только мысленно выругался, послав ко всем чертям всю эту нечисть, от которой никак не избавится человечество. От этого стало на сердце вроде бы немного полегче, и Заремба быстро зашагал туда, куда шагал каждое утро.

Теперь он не мог больше думать о человеческой подлости, потому что по профессиональной принадлежности должен был иногда рисковать собственной жизнью во имя всеобщего человеческого счастья и мира.

Бездонную небесную синеву уже расчерчивали белыми линиями почти невидимые с земли реактивные самолеты — это работали его товарищи.

Капитан Заремба был человеком решительным и то, на что решался, никогда не откладывал в долгий ящик. А надумал он в квартире Кузякиной больше не оставаться.

Когда он женился, командование сразу предложило ему новую квартиру, но тогда он не воспользовался этим предложением. А теперь заговорил об этом сам и, получив добро, незамедлительно оформил документы и в тот же вечер рассказал об этом жене.

Ляля сперва испугалась и едва не спросила: «А как же мама?» — потому что никогда ничего не делала без ее согласия, а на такое мать ни за что не согласится. Но, слыша очень спокойный и деловой голос мужа, видя решительное выражение его лица и сосредоточенно-рассудительный взгляд, Ляля не посмела напомнить о матери, а потом просто так, чтобы что-то сказать, спросила:

— А на чем же мы туда поедем?

— На паровозе, — улыбнулся Заремба.

Когда же услышала новость Александра Викентьевна, она закричала:

— Идите, идите! Скатертью дорога! Надолго ли?

Ляле было и боязно (мать никогда не простит ей этого самоуправства), и вместе с тем — приятно. Она ведь впервые поступила не так, как хотела мать, впервые решила свое дело сама, вернее — вместе с мужем. Ляле начинало казаться, что вот теперь-то и начнется то необычайное и заманчивое, что в ее недавних мечтах связано было с замужеством.

— Вернетесь! — зловеще заверяла Кузякина.

Не вернулись.

Перевел Т. Александров.

Впервые о Яготине разговор зашел в Качановке, богатом имении Тарновского на Черниговщине, вблизи города Ични, куда приехал Тарас вместе с поэтом Евгением Гребенкой.

Григория Степановича Тарновского Шевченко знал еще по Петербургу. Познакомил их несколько лет назад товарищ по Академии художеств Василий Штернберг, или, как называл его Тарас, Вильо.

В столице Тарновский устраивал в собственном роскошном доме литературные «четверги», на которых щедро угощал земляков ароматными качановскими сливянками.

Штернберг не раз бывал в Качановке, называл ее райским уголком, привез оттуда много оригинальных рисунков и влюбился там в хорошенькую племянницу хозяина Софью, а потом тяжело переживал ее измену — молоденькая девушка вышла замуж за богатого старого доктора Бурцева. Штернберг отправился на этюды в далекую Италию, а Тараса неудержимо потянуло в родные края, где он собирался начать давно задуманную серию офортов «Живописная Украина». Уезжая, Василий попросил Шевченко, как только тот попадет в Качановку, разведать, не разочаровалась ли Софья в своем эскулапе, — ведь он, Штернберг, и до сей поры не в силах ее забыть.

Шевченко переписывался с Тарновским, послал ему свой «Кобзарь» и «Гайдамаков» и обещал приехать «к соловьям», потому что даже о несравненных качановских соловьях ему не раз с восторгом рассказывал влюбленный Штернберг.

И еще условился Тарас с Тарновским: тот приобретет его недавно завершенное полотно «Катерина» — богатый помещик славился своим меценатством и имел незаурядную домашнюю картинную галерею. А деньги Шевченко были ой как нужны, вот и завернули они с Гребенкой в Качановку.

Приехали к самому обеду. День стоял сухой, солнечный — май выдался на редкость теплый. Густые ветви свежезеленых ив почти скрывали огромные ажурные чугунные ворота. Тенистая прямая аллея вела к дому, белоснежная колоннада которого еще издали просвечивала сквозь густую листву.

Тараса и Гребенку встретили, и карета покатила дальше к господскому подворью, а они пошли от ворот ко дворцу. Около круглого фонтана на высоких каменных постаментах, будто почетная стража, виднелись оскаленные львы, на лестницах уютных бело-желтых флигелей тоже лежали мраморные львы, сонно опустив гривастые головы на когтистые лапы.

У дубовых резных дверей гостей встретил усатый швейцар-богатырь с булавой и спросил, как господа позволят доложить о себе. Но ничего докладывать не пришлось — сам Тарновский, высокий, худой и гибкий, как лоза, в цветастом бухарском халате выбежал на крыльцо и кинулся с объятиями к гостям.