Владимир Дарда - Его любовь

И аисты грустно проклекотали на верхушке водяной мельницы, словно тоже прощались и просили не забывать и о них.

Ухабистая дорога между вековыми тенистыми ивами шла до самой Березани.

«Придется и к Лукашевичу как-нибудь заглянуть, — подумал Тарас. — Может быть, на обратном пути. Обещал же ему в Мосевке на балу побывать в Березани».

А пока путь-дорога — через зеленое местечко Барышовку, через Бровары — на Киев.

Из Киева можно будет проехать к Межигорскому Спасу — бывшему войсковому монастырю Сечи Запорожской. А уже оттуда — по Днепру-Славутичу, слушая музыку его седых волн, — к древнему Переяславу, к Богданову Чигирину, Черкассам. А там уж и к самим порогам, к острову Хортице, где каждый камень, каждый курган в степи широкой может рассказать много такого, чего ни в какой книге не вычитаешь, ни в какой легенде пли сказке не услышишь.

Возле левобережной Слободки, что тонула в садах и ивах, Тарас на пароме переправился через Днепр — широченный он здесь и живописный, прямо как у Гоголя, чьими произведениями был давно зачарован Тарас.

Еще издалека любовался он пышным созвездием лаврских куполов, изящной колокольней, которая неугасимой свечою сверкающего золотом купола величественно стояла в небесной голубизне.

На Подоле, тесном и шумном, Тарас разыскал вновь открытую частным образом библиотеку, чтобы взять кое-что из книг и желая удостовериться в том, что слышал, — будто бы здесь выдают читателям его «Кобзаря» и «Гайдамаков».

Худощавый старик хозяин со свисающими пышными усами, в очках, чудом державшихся на кончике острого носа, очень обрадовался поэту.

— Не часто меня навещают авторы, — сказал он, — да еще украинские.

— Книга для меня как хлеб насущный, — улыбнулся Тарас. — Несколько недель дороги без чтения покажутся вечностью.

Хозяин суетился, беспрестанно снимал очки в тонкой металлической оправе, дышал на стекла и так старательно их протирал, будто они мешали как следует разглядеть автора «Кобзаря», которого он и не мечтал увидеть у себя. Вдруг он спохватился, разыскал немецкую газету, полученную из Лейпцига, где была напечатана рецензия на «Гайдамаков», а потом оглянулся и прошептал:

— Другие книги люди так не берут, как ваши. А вот совсем недавно заходил какой-то франтоватый господинчик и велел простолюдинам «Гайдамаков» не давать. Сказал: на Херсонщине крестьянские бунты, солдат пришлось посылать, а вы подсовываете людям такие сочинения, где крепостные панов режут.

Тарас ответил ему намеренно громко:

— Ничего, отец, когда-нибудь гайдамаки и до таких господинчиков доберутся!

Межигорья достиг он к вечеру.

Бродил извилистыми тропинками, раздольным лугом, слушал таинственный плеск ручья, пил студеную воду из криницы.

Словно призраки, то тут, то там возникали черные фигуры монахов. Они навеяли воспоминание о Палии, славном фастовском полковнике, который громил шведов под Полтавой, а потом доживал свой век здесь, в Межигорье, монахом. Быть может, когда-нибудь он напишет и об этом бесстрашном человеке, в чьей трагической судьбе так много от судеб всего казачества.

Палий был родом из Борзны, земляк Виктора Забилы, с которым встречался Тарас в Мосевке, слушал его задушевные рассказы, чудесные песни.

На берегу у раскидистого дуба увидел Тарас группу людей, сидевших у костра и ждавших плота, который должен был плыть вниз по Днепру. Тарас остановился рядом с ними, чтобы послушать разные житейские истории.

Больше всего судачили здесь о войне: царские войска пошли куда-то на далекие Балканы, бить басурмана-турка.

— Надо же освободить братьев-славян от нехристей, — говорил босой и в лохмотьях странник-богомол.

— Пусть бы царь сначала своих людей освободил… крепостных. А о чужих и потом подумать можно, — хмуро возразил темнолицый, стриженный «под горшок» мужик, вороша уголья суковатой палкой.

Вспоминали и о казацких временах, о Палии и о том, как ныне гибнут здесь, в монастыре, молоденькие девушки, обесчещенные панычами.

— Господи, — произнесла, воздевая глаза к небу и крестясь, бледная женщина в старом платке, — когда же ты услышишь наши молитвы?

Рассвет застал Тараса уже на плоту, что, мягко похлюпывая, медленно плыл вниз по Днепру — мимо Межигорского урочища, мимо древнего, с высокой церковью на холме Вышгорода. На плоту догорал костер. Литовцы, белорусы, оцепеневшие от холода, никак не могли согреться и молчали, словно и вовсе не умели говорить.

Слабый отблеск костра освещал их жалкие лохмотья, исстрадавшиеся лица и руки, большие и жилистые, до крови растрескавшиеся от ветра и воды.

На золоченом кресте, венчавшем церковный купол, блеснул первый солнечный луч, и заурядная сельская церквушка среди высоких тополей, на которых тоже нежно заиграли розовые лучи, сразу стала сказочно грациозной.

Зашевелились, уходя из низины куда-то вдаль и тая на ходу, предрассветные туманы. И все отчетливее проступали из мглы холмистые берега и величаво проплывали мимо, словно неповторимые полотна нескончаемой картинной галереи.

Вот когда надо начать «Живописную Украину»! Когда же еще, право, так прекрасна родная земля, как не сейчас, в разгар лета, как не здесь, над прославленным Днепром-Белогрудом!

Тарас достал бумагу, карандаши и принялся за работу.

День за днем Тарас в дороге.

Трофим в первый день спросил: «Где переночуем?», а когда Тарас беззаботно ответил: «В зеленой дубраве, голубчик», — тот больше не спрашивал ни о ночлеге, ни об отдыхе, ни об обеде.

Тарас засмеялся:

— Что, не похож я на пана?

— Ни с боку, ни с переду, — тоже шутя ответил Трофим. И, помолчав, добавил: — Вы, пожалуй, такой же пан, как я ваш лакей: я еще и ботинки не успел почистить, а вы уже и оделись.

Где остановились, там и остановились, чем перекусили, тем и сыты, где бы ни заночевали, все хорошо. Дорога и снова дорога, и нет ей конца и края. По обе стороны бескрайняя равнина, на ней и рожь, и пшеница, а время от времени — высокие курганы, и чем ближе к Переяславу, тем чаще они, а у самого города и вала-то городского за курганами не видно.

Тарас достал из кармана сложенную вдвое тетрадь, раскрыл ее и записывал:

«Не пройдете и версты полем, чтоб не увидеть его украшения — высокого кургана или даже десятка курганов. Моя прекрасная вольнолюбивая Украина начиняла своими и вражескими трупами неисчислимые огромные курганы. Недаром так грустны и печальны песни наши. Их сложила воля, а пела тяжкая одинокая неволя».

Это ведь именно здесь жил мудрый Сковорода!

«Становлюсь похожим на странствующего нашего философа Сковороду. Тот обошел всю Украину с неразлучными своими приятелями — флейтой и собакой, а я — с карандашом и красками».