Владимир Дарда - Его любовь

Тарас замер. Белые брызги днепровских вод долетали даже до него, окропляя загорелое лицо и смешиваясь со слезами восторга, которые катились из глаз.

Вот уж и начало светать, а он все стоял и стоял. И солнце, красное-красное (вероятно, на ветер), вынырнуло из бурлящих, вспененных вод, а он все не мог высвободиться из хаоса мыслей, неожиданно нахлынувших на него, не мог успокоить чувств, которые словно выплескивались из глубоких глубин беспокойного сердца.

На острове Хортица, высоком, каменистом, будто древние руины какой-то огромной крепости, Тараса все-таки застигла гроза, и он укрылся под старым дубом с узловатыми ветвями и черными дуплами в стволе..

Перед этим дубом едва не снял картуз, такой он был величавый, осанистый, могучий. Поздоровался, как с живым:

— Добрый день, зеленый дуб! Шуми еще долго-долго своими ветвями!

И ливень, и развесистый дуб напомнили Тарасу другой ливень и другой дуб — в Яготине. Напомнили чарующую встречу в парке с княжной Варварой, и Тарас подумал, что хорошо бы написать ей письмо, но ведь ни в каком письме не передать, не рассказать всего того, что повидал, передумал и пережил. Да, лучше обо всем рассказать по возвращении в Яготин.

А еще вспомнилось, как в уснувшем княжеском доме светилось одно-единственное оконце — Варварино. Может быть, и сейчас светится оно темными ночами и не знает покоя, не спит очаровательная княжна. О чем она думает, о чем мечтает?

Захотелось увидеть ее, расспросить. О, как же долго еще до поездки в Яготин!

В середине сентября того же 1843 года Тарас, как и пообещал брату, приехал в Кирилловку. Вернее, не приехал, а пришел: когда было еще далеко от села, у ветхих ветряных мельниц, которые лениво помахивали чинеными крыльями, спрыгнул с брички, попросил отвезти свои вещи к Шевченко, которые живут над Черным шляхом, за прудом, а сам зашагал в село напрямик.

Вот и курган, мимо которого бегал еще мальчишкой, чтобы увидеть железные столбы, которые якобы держали на себе небо; через пустырь, где, когда был уже постарше, лет тринадцати, пас ягнят и, забравшись в бурьян, переписывал на тайком раздобытый клочок бумаги стихи Сковороды.

Все-все вставало в памяти, словно было это вчера.

Когда приблизился он к крайней хате с прогнившей черной крышей, обмазанной кизяком плетеной дымовой трубой, повеяло на него чем-то далеким, до боли памятным и родным.

Вот уже и тихая улочка вьется между трухлявыми плетнями, меж поникшими ивами и такими же грустными белыми хатами. С замиранием сердца ждал он, кто же первым встретится в родном селе. Однако никто долго не попадался навстречу, село словно вымерло. Может быть, все на барщине?

И вдруг Тарас замер от неожиданности. Из-под высокого плетня, из густого, покрытого пылью бурьяна с удивлением смотрели на него большие ребячьи глаза. Маленький чумазый оборвыш сидел под плетнем и не мигая смотрел на незнакомца.

Тарас улыбнулся, и малыш ответил ему улыбкой.

Так вот кто первым встретил его в родном селе — горькое детство, промелькнувшее в сорняках, в нищете и в недетских заботах.

Время идет, а на селе ничего не меняется. Наверно, и дед его, и отец, а потом и он сам были такими, как этот малыш. Неизменно горька доля бедняцкая от самого рождения и до самой смерти. Так же, как сто и двести лет назад, весь свой век работают люди на кого-то. Землю потом и кровью своей поливают, а ее не имеют, хлеб добывают тяжким трудом, а никогда не едят его вволю. Доколе ж так будет? Когда же, наконец, по-человечески жить будут все? Или даже надежды нет никакой и не бывать этому никогда?

Тарас достал из металлической коробочки несколько леденцов, которые всегда носил с собой, чтобы, где только ни встретит, угощать детвору. Шагнул к мальчонке, нагнулся и ласково погладил вихрастую головенку.

— Бедный ты мой, — произнес он дрожащим голосом, как-то непроизвольно повторив слова, которыми когда-то ласкала его самого старшая сестра Катерина.

Малыш взял конфету, но не отправил ее в рот, а все держал в руке, будто не зная, что с ней делать.

— Ешь, ешь, — улыбнулся ему Тарас.

Еще раз погладил мальчонку, поцеловал его в чумазый лобик и, вконец разволновавшись, пошел дальше.

В селе и в самом деле ничего не изменилось, наоборот, все казалось каким-то еще более убогим, жалким и запущенным.

Миновав плотину, вышел Тарас к отцовской усадьбе, увидел кусты калины, в которых прятался от злой мачехи. А вот и прудик, такой маленький, что даже не верится, что он когда-то купался в нем. Ступил на зыбкую кладку, нагнулся, зачерпнул пригоршней воды и плеснул себе в лицо. Ух, как приятно! Такой воды, наверно, нигде на свете не найдешь! Распрямился, глубоко вдохнул влажный и ароматный луговой воздух. Тут-то и увидели его малыши-племяши, дети жившего в хате отца старшего брата Микиты. Дети сразу догадались, что это дядя Тарас, потому что со дня на день ждали его приезда. Подбежали и, запыхавшиеся, словно воробышки, несмело остановились неподалеку, не решаясь приблизиться.

— Так подходите ж, подходите! — ласково позвал их Тарас. — И скажите, как кого звать.

Через какую-то минуту он уже знал всех — имена и возраст. Щедро наделил их леденцами, а потом вместе с ребятами зашагал к хате.

И вот она стоит перед ним — его нищая, старая хата, такая же, как та, на краю села, с потемневшей крышей и неуклюжей плетеной трубой. Переступая порог, нужно низко наклониться, чтоб не удариться о притолоку. А в комнатах — сырой земляной пол, а в покрытом плесенью углу — почерневшие иконы и вместо стола — накрытый ветхим рядном, потемневший от времени сундук. А на рядне — серый и черствый, как камень, хлеб под рушником; даже не верится, что такой хлеб могут есть люди, которые растили его, которые отдали ему свои силы, здоровье и молодость. Есть да еще называть этот хлеб с в я т ы м.

Входишь в хату с улицы — и все кажется темным и мрачным, во всем, на что ни глянь, — ужасающая нищета и беспросветность.

К вечеру сошлась родня — братья, сестры, племянники и племянницы, и соседи собрались, потому что тоже услышали о приезде Григорьева Тараса, что теперь стал вольным и живет в самой столице, где и царь.

И Тарасу, чисто, не по-крестьянски одетому, сначала было как-то неловко среди этих простых, огрубевших от каторжной работы людей. Видел, как нерешительно подходили они к нему, как пробовали заговорить, словно с паном, на «вы», а ему было от этого и больно и стыдно.

«Милые мои, родные мои, — хотелось сердечно сказать каждому, — да ведь я ваш, я такой же, как и вы, был и останусь навеки. Ваше горе — мое горе, ваши надежды — мои надежды! Наши общие надежды и чаяния!»

Растроганный, Тарас крепко расцеловал всех, кто только был в хате, — и родных, и соседей, и просто знакомых, даже тех, кого не знал, но кто хорошо знал его.