Владимир Дарда - Его любовь

Трофим знай покуривал трубку и не давал воли своему кнуту. Едут, едут, а Тарас Григорьевич, когда ему вздумается, соскочит с брички и версту-другую пешком пройдет. Потом где-нибудь остановится, выберет место и давай рисовать. Трофим, попыхивая дымком, терпеливо ждет. А Тарас рисует, и то вполголоса напевает, то вдруг помрачнеет и гневно блеснет потемневшими глазами.

Потом снова монотонно заскрипят колеса, и слепни устремятся вслед за лошадьми.

Но как бы то ни было, а до Чигирина добрались. А здесь стал Тарас совсем хмурый и молчаливый. Не мог поверить, что это тот же Чигирин, куда к Богдану Хмельницкому мчались послы со всей Европы.

На высокой Богдановой горе, где чернели руины давней гетманской резиденции, сел Тарас на ноздреватый камень и сделал зарисовку. Потом спустился вниз, где среди тяжелых глыб журчал и серебрился родник.

Молодая чернобровая женщина в полотняной вышитой сорочке брала воду, и Тарас попросил напиться. Разговорились. Оказывается, во времена вражеских осад весь город пил воду из этого родника. А в этом году лето засушливое, и люди снова приходят сюда.

Рассказывая, женщина приветливо улыбнулась и почему-то напомнила Тарасу его сестер Ярину и Катерину.

После обеда двинулись в село Субботово.

За городом, у крутого оврага, ненадолго остановились. Тарас долго смотрел назад — на темные домишки местечка, на белые мазанки, на раздольную малахитовую долину, что пролегала до самой днепровской поймы, и, пока лошади щипали траву, нарисовал этот неповторимый пейзаж.

В Субботове, большом, разбросанном по балкам селе, нарисовал Богданову церковь, которая, откуда ни глянь, упиралась острым крестом в самое небо — на такой высокой горе она стояла.

За селом маячил ветряк с застывшими от безветрия крыльями. Едва заметил его Тарас, как сразу же встал перед ним незабываемый Штернберг, его картина «Ветряк в степи». «Где ты сейчас, мой славный Вильо?» — вздохнул Тарас.

Трофим остановился возле седобородого старика, прилаживавшего дверь к своей хате, чтобы узнать дорогу, да и просто поговорить, в тени передохнуть от жары.

— Ну и дороги у вас — то с горы, то в гору. Одни овраги.

— А знаете почему? — живо отозвался старик.

— Известное дело — от воды.

— Ой, нет, от крови! — убежденно воскликнул старик. — Тут столько крови текло!

Ручьями и реками! Вот и овраги.

Трофим не стал возражать.

— Да, да! От крови, — повторил старик. — И в Субботове видели большой камень на площади? Красный такой. Это тоже от крови. На нем казаки изменникам головы рубили. А в Мотронинском монастыре гайдамаки ножи святили, когда панов резать шли. О, великие сечи здесь были!

— Да видно же, — согласился Трофим. — Везде курганы да курганы.

— Во-во! Вся земля здесь костями утыкана да начинена. У нас в селе и погреб не выроешь. Где ни копнешь — кости. Уже никто и не роет — бабы говорят, такого погреба лучше не надо, страсть одна. Великие, великие сечи здесь были! А будут, поди, и того страшнее.

Тарас записал:

«Каждое село, каждый шаг земли знамениты на Украине, особенно на правом берегу Днепра. В чем другом, а в этом мои покойные земляки ничуть не уступили любой европейской нации, а в 1768 году Варфоломеевскую ночь и даже первую французскую революцию Перещеголяли. Единственно, в чем они отличались от европейцев, — у них все эти кровавые трагедии были делом всей нации к никогда не разыгрывались по воле одного какого-нибудь пройдохи… что допускали нередко у себя западные либералы».

Верит Тарас: когда-нибудь записи эти понадобятся — каждое рожденное живым впечатлением слово, каждая занесенная на бумагу неожиданная мысль.

И снова катится, поскрипывая, выстланная сеном бричка, попыхивает люлькою Трофим, а Тарас, пристроив на колене тетрадь, что-то пишет и пишет.

Чем дальше на юг, тем жарче солнце, тем настырнее лезет в лицо и скрипит на зубах пыль. Горячие ветры взвихривают ее в высокие столбы и неистово гонят по степи, и кажется, будто бы мчатся по дорогам, ведущим к далекому небосклону, какие-то волшебные фаэтоны.

Поникли, пожухли от зноя посевы, поблекла на деревьях иссохшая листва.

Хозяин, у которого остановились на ночлег, тревожно щурит глубоко запавшие глаза:

— Ох, что ж это будет? Такая засуха. Прошлый год и уродило, а без голода не обошлось. А нынче и не уродит совсем.

— Разве в прошлом году здесь был голод?

— У нас, на Днепре, еще было терпимо. А в других местах что-то страшное творилось. Ни одной соломенной крыши не осталось — все скотине скормили. А макуху, высевки, полову люди поели. Кору с деревьев всю содрали. На что уж верба горька, а все равно. Что этот голод с человеком только не делает! А детки опухшие ползали, словно щенята, под плетнями, просили: «Хле-еба, хле-еба!»

— А куда же это хлеб девался, если, говорите, уродило?

— Все забрали. Под метелку. Выгоднее, дескать, продать зерно за границу, чем своим холопам отдать. Пускай себе дохнут. Так щедро воздала земля людям за их кровавый труд, а им и не досталось.

Как-то пополудни заехали в село Каменка Лоцманская. Сразу бросились в глаза большие белые хаты, пышные фруктовые сады, везде чисто, опрятно, и плетни как плетни, и ворота как ворота. Не село, а сказка.

На выгоне мужики сидят, курят, степенно беседуют.

— Что за диво? — спросил Трофим, обращаясь к старику в широкополой соломенной шляпе и в глаженой полотняной одежде. — Праздник сегодня какой или что?

— Да нет, — прошамкал старик не без гордости (вероятно, не раз приходилось ему беседовать с приезжими). — Это же вольное село. — И не спеша рассказал, что лоцманы из Каменки когда-то услужили царице Екатерине. Они переправляли через порога царские галеры, а царица сидела на высокой скале, словно на тропе, и восхищалась их сноровкой и отвагой, А потом дала за это селу вольную. Вот и не похоже это село на другие — будто и воздух здесь свежей, и земля плодовитей, и люди похожи на людей.

Вот что значит воля!

«Такими и запорожцы когда-то были, — подумалось Тарасу. — Вольные, а потому и на людей похожие. И душой и телом. И какая бы славная жизнь на земле настала, если бы не рабство!»

Остановились у старого рыбака, и он угостил их рыбой. Трофим после трапезы помолился богу и улегся около печки на земляном полу, подстелив свой грубый суконный армяк.

А Тарас предпочел отдохнуть на свежем воздухе и устроился во дворе, на душистом сене. Как будто бы крепко заснул, утомленный дорогой, а ночью все же проснулся от какого-то странного шума. Не гроза ли долгожданная?

Поднялся, пошел по тропинке, которая повела его с холма на холм, а шум все не приближался и не удалялся, только стал похожим на гул. А когда поднялся Тарас на крутой берег, гул этот сразу превратился в какое-то размеренно-грозное клокотанье. Это бесновались пороги.