Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

— Да-да! Все ясно, — закивал головой Петр Степанович.

— Вот и прекрасно. Думаю, что мы с вами сработаемся, — деловито произнес Дудник и только после этого представился: — Кстати, меня зовут Артемий Евлампиевич, фамилия моя Дудник. Но в ваших интересах о нашем знакомстве лучше не распространяться. Даже собственной жене.

— Да-да, разумеется, — снова закивал головой Петр Степанович. Затем, помолчав, произнес с жалкой улыбкой: — Я вам должен признаться, Артемий Евлампиевич: вчера я поделился со своей женой… Она, видите ли… вернее сказать, я… и все это так неожиданно получилось… я, честно говоря, растерялся…

— То есть, вы хотите сказать, что о своем разговоре с Кутько рассказали своей жене…

— Да, именно так, — развел руками Петр Степанович. — А жена моя вознамерилась встретиться и поговорить на эту тему с начальником поселкового отделения милиции товарищем Мельник… — И пояснил: — Его сын учится в ее классе…

— Ну что ж, что сделано, то сделано. Не волнуйтесь. С Мельником я поговорю сам. Но больше на эту тему ни с кем не говорите. — Дудник поднялся из-за стола, протянул Петру Степановичу руку. — Всего доброго, товарищ Всеношный. Не забывайте о нашем уговоре.

Петр Степанович, не ожидавший такого жеста, поспешно ухватил руку Дудника мокрой от пота рукой, крепко тиснул, ощутив ответное, не менее крепкое рукопожатие.

— Всего доброго, Артемий Евлампиевич. Всего доброго. Большое вам спасибо за понимание. Большое спасибо. А об уговоре я не забуду. Конечно, не забуду! Не извольте беспокоиться…

И, пятясь к двери, чуть ли ни плакал от благодарности к этому маленькому, похожему на подростка, человеку, так близко к сердцу принявшему его беду.

В то же утро, когда Петр Степанович сидел перед начальником районного управления государственной безопасности товарищем Дудником и рассказывал ему о вчерашней встрече и разговоре с техником Кутько, сам Кутько встретился на складе готового кирпича с угрюмым человеком с косым сабельным шрамом от подбородка до виска и, в свою очередь, рассказал ему о встрече и разговоре с инженером Всеношным.

— Чоловик вин перелякатый на усю жизнь, — заключил свой рассказ Кутько. — Толку вид его для нашего святого дила нэ будэ ниякого.

— Будэ чи нэ будэ, а с переляку може побечь у гепеу та й настучать на товарища Кутько, — произнес человек со шрамом одной стороной рта хлюпающим голосом, будто во рту у него была вода, которую ни проглотить нельзя, ни выплюнуть.

— Може, конечно, — согласился Кутько. — Считаешь, товарищ Яремный, шо его треба кокнуть?

— Ни у коем рази! Кокнешь, зачнуть шукать, хто кокнул. А шукають вони… сам знаешь, як вони шукають: закинуть широку сить, бачь, яка-нэбудь рыбешка та й попадэться, бо иначе вони нэ умиють. А як зачнуть чишую сдирать, безголоса — и та заголосыть. Ни, кокнуть — цэ на остатний случай. А ще погутарить з цим Усеношным — о цэ дило. Ввечеру з им и погутарь. Успокой, а колы що ни так, припугни трошки. Уразумив?

— Уразумив.

— Тоди до побаченьня.

— Хай живе Украина!

Человек со шрамом кивнул головой и быстро пошел прочь, лавируя между штабелями кирпича, и скоро его мешковатая фигура, облаченная в брезентовую робу, пропала из глаз.

Кутько отправился к себе в конторку. Настроение у него было паршивое. Говорил он Яремному, что не стоит связываться с этим инженером, потому что за версту видно: Всеношному все равно, какая власть, лишь бы его не трогала. Этот Всеношный, пока истинные украинцы сражались под знаменами Скоропадского, Петлюры и Махно с белыми и красными за самостийность Нэньки-Украины, сидел дома, вцепившись обеими руками в жинкину юбку, и дрожал от страха. Он и теперь дрожит от страха, и нет никакой силы, которая бы заставила подобных ему людей переменить свою подленькую натуру. Надо было еще в прежние годы изводить их под корень, потому что только на их страхе москали, большевики и жиды-комиссары воздвигли свою власть и продолжают эту власть укреплять, изводя под корень украинский народ.

Кутько сел за стол, сцепил пальцы рук, скулы его свела судорога неутоленной ненависти.

За стеклом конторки на просторном дворе лениво копошились рабочие, раскладывая на солнце прессованные кирпичи, увозя на обжиг уже высохшие. Кирпичи дрянь: крошатся, ломаются. Технология не отработана. Если бы в доменный шлак добавлять немного жидкого стекла… Но комиссары ничего не дают, утверждая, что за границей добавок никаких не делают, а кирпич получается хороший. И черт с ними! Без добавок так без добавок. Не нужно вредительства, не нужно ничего взрывать или жечь, и так все рано или поздно развалится само собой. Но когда что-то подожжешь своими руками или взорвешь, тогда и чувство другое, и люди начинают шептаться и задумываться…

Вот Яремный, к примеру, пока стрелочник разевал варежку, устроил на маневровых путях столкновение вагонов. Мелочь вроде бы, а шуму вон сколько, гепеушники так и забегали, так и засновали. Тягают стрелочника и сцепщика вагонов, а Яремный — в стороне, он к этому делу будто и не причастен. Умный мужик. Не зря у Петлюры командовал полком. А и всего-то убытку — десяток грузовых вагонов, превратившихся в металлолом. А если бы сразу по всей Украйне полыхнуть пожарами, взрывами, убийствами, глядишь, народ бы и очухался и зачал бы потрошить всю эту жидовско-кацапско-москальско-комиссарскую сволочь…

Наро-од… Плетюганов мало ему перепадало в прежние времена, народу этому, а то бы по-другому смотрел на нынешнюю жизнь.

Кутько понимал, что, как бы он и немногие его единомышленники ни изощрялись, большого урона советской власти они не нанесут и, уж конечно, не смогут ее изничтожить. Но это понимание не могло остудить лютой ненависти к жидам и москалям, эту власть вскормившим в семнадцатом году. Тогда Кутько и другим истинным украинцам казалось, что революция положит конец владычеству москалей на Украине, позволит ей развиваться и жить самостоятельно. Но большевики и не думали об истинной свободе народов, на которых распространялась власть Российской империи. Они попрали все принципы свободы и принялись строить новую империю, только под другими знаменами. И оказалось, что все жертвы, которые были принесены украинцами на алтарь независимости своей родины, были напрасными. Но жертвы взывают к мщению. И пускай нынешняя борьба не увенчается успехом, она хоть в какой-то степени утолит снедающую душу жажду ненависти…

А Симона Васильевича Петлюру, сказывают, убили в Париже. Сказывают, будто жиды же и убили, мстя за еврейские погромы. Так почему же он, чистокровный украинец Кутько, должен прощать жидам их тысячелетние преступления перед всем крещеным миром!