Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Да и что это были за погромы! Так, слезы одни. Громить жидов так, как их громили в Европе, когда трупы жидовские караванами плыли по рекам, когда на площадях жгли их, от мала до велика, тысячами, — вот это были погромы. А в Украйне… Недаром жиды так вольготно обосновались на ее территории, закабаляя и грабя ее народ. Нет, в будущем надо будет громить жидов с европейским размахом, как, если верить газетам, собирается их громить в Германии Гитлер. Только так, а не иначе. И москалей при этом тоже не забывать.

Рабочий день закончился, а Кутько все возится с бумагами в своей конторке. Вернее, делает вид, что возится. Сменный мастер, из местных кацапов, несколько раз заходил в конторку, делал записи в книге учета кирпича, снова молча уходил к обжиговым печам. Без крайней нужды Кутько ни с кем из кацапов и жидов, работающих вместе с ним, не заговаривал, держался в стороне и давно уже пользовался репутацией нелюдимого человека, обиженного жизнью. Считалось, что во время империалистической войны Кутько был контужен разорвавшимся неподалеку немецким снарядом, откуда в его поведении и появились некоторые странности. Настоящую его историю знали весьма немногие. Но это были свои люди.

Действительно, Кутько воевал в русской армии в чине подпрапорщика, но контужен был не немецким снарядом, а большевистским, когда командовал куренем в гайдамацком полку. Случилось это в восемнадцатом году, полк схлестнулся с красными под Винницей. Раненый Кутько попал в плен, но был отпущен. Скорее всего, случайно, потому что красные отпускали рядовых, а командиров ставили к стенке. Едва подлечившись, Кутько примкнул к Махно, командовал у него сотней, снова был ранен, на этот раз в бою с деникинцами, когда те в своем победоносном походе на Москву дошли до Орла, а Махно, сагитированный большевиками, ударил им в спину. Своим неожиданным ударом наступление генерала Деникина он сорвал, позволив красным оправиться и погнать белых от Москвы на юг. За эту услугу большевики хорошо заплатили батьке Махно: собрали большие силы и разбили его разношерстное войско в пух и прах.

Кутько с махновцами тогда уже не было: он командовал самостийным отрядом сечевиков, действовавшим в междуречье Сейма и Десны. В ту пору таких отрядов было много — почти в каждом уезде. Но красные быстро все эти отряды разгромили, и Кутько, сумевший ускакать от погони, затаился на какое-то время в одном из русских сел неподалеку от Курска, а потом, когда на Украине все утихло, зато в России вновь вспыхнули крестьянские бунты, перебрался в Киев. Здесь его арестовали в двадцать седьмом за националистическую пропаганду и отправили на Урал валить лес. Освободили досрочно на Беломорстрое как человека, имеющего среднетехническое образование. И то, надо думать, не по своей милости, а по милости божьей.

С тех пор, то есть с тридцать второго года, Кутько живет и работает в Константиновке. Женился в третий раз (первая жена с двумя детьми осталась в Жмеренке, вторая тоже с двумя — в Киеве), жена в прошлом году принесла двойню, однако это не остудило желание Кутько мстить советской власти до самого последнего вздоха. Ему лишь сорок четыре года, он полон сил, многое еще успеет сделать.

Обязанности Петра Степановича Всеношного в литейном цехе весьма многообразны. Он должен отслеживать технологию литейного производства, проверять качество чугуна и выплавляемой из него стали, наблюдать за правильной эксплуатацией оборудования, давать необходимые указания сменным мастерам, а те, в свою очередь, рабочим.

В пять часов вечера Петр Степанович заступает на смену и до полуночи не знает ни минуты покоя. Конечно, можно и не бегать, и не совать свой нос в каждую дыру, но такова уж натура Петра Степановича, что не может он работать спустя рукава. Да и рабочие все больше молодые, лишь вчера оторвавшиеся от плуга, опыта маловато, так что без опеки и надзора никак не обойтись. А случись что-нибудь, отвечать инженеру Всеношному, уже дважды привлекавшемуся по троцкистско-диверсионным делам, так что из третьего дела Петру Степановичу не выпутаться.

В восемь часов Петр Степанович вышел на свежий воздух из духоты и чада своего цеха, чтобы перекусить и малость отдохнуть. Тут-то, в жалком палисадничке из десятка пропыленных и прокопченных акаций, лавочек, стола и чугунной урны его и нашел Кутько.

— Хлеб да соль, — произнес он, неожиданно появляясь перед Петром Степановичем, так что тот так и замер с набитым ртом и зажатым в руке помидором.

— Спасибо, — не сразу ответил Петр Степанович как всегда осипшим от неожиданности и испуга голосом. Положив помидор на чистую салфетку и поспешно проглотив недожеванную пищу, предложил: — Присаживайтесь, Антоний Станиславович. Вот, если угодно… — И показал рукой на разложенные на салфетке два очищенных вареных яйца, хлеб, помидоры, зеленый лук и пупырчатый, уже надкушенный, огурец.

— Благодарствуйте, Петр Степаныч, — ответил Кутько, садясь напротив и доставая папиросы из кармана серой куртки. Закурив, сразу же перешел к делу: — Мы с вами, Петр Степаныч, позавчера недоговорили. Боюсь, что вы меня неправильно поняли. Я ведь что имел в виду… Я имел в виду, что мы с вами оба безвинно пострадавшие, а кому как не нам понять друг друга и горькое, так сказать, состояние обиженной души…

— Дда-да, — согласно закивал головой Петр Степанович. — Я уж потом подумал… Да вы, Антоний Станиславович, не извольте беспокоиться… Я, видите ли, и сам… в том смысле, что… ну, вы понимаете… иногда так вдруг подкатит, что хоть волком… а люди… люди — они что ж, они этого не испытывали…

— Вот именно, — подхватил враз успокоившийся Кутько, хотя первая реакция Всеношного на его появление настораживала: чего бы вдруг тот так перепугался, увидев Кутько, если совесть у него чиста? Но своего недоверия он не показал, продолжая разговор в задушевном тоне: — Вот именно, уважаемый Петр Степаныч. Мы с вами это прошли, а другие об этом и не слыхивали. Отвести душу — это, знаете ли, много значит. А то ведь как бывает: иной, поговорив по душам, тут же бежит в гепеу на своего же сострадальца доносить, что так, мол, и так, вредный, мол, для советской власти элемент. А вредный элемент только того и хотел, чтобы его поняли и откликнулись на его душевный, так сказать, трепет.

Кутько чуть слезу не пустил, говоря такие жалостливые слова, и в то же время старался заглянуть в глаза Петра Степановича, пытаясь уловить в них тень смущения или что-то такое, что могло навести на мысль: ходил Всеношный в гепеу… то есть теперь в госбезопасность, или не ходил, и никак не мог составить определенного впечатления. Конечно, если судить по бегающим по сторонам глазам Всеношного, по его будто зажатой страхом фигуре, то не исключено, что и ходил. С другой стороны, он и при вчерашнем разговоре бегал глазами, и при прошлогоднем знакомстве тоже, так что беганье глазами может быть у него просто такой привычкой, а не следствием нечистой совести. Надо пожалуй, еще раз взять его на испуг. И Кутько спросил неожиданно: