Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Этот Кутько — тип странный и загадочный. В его тощем деле, которое раскопал Артемий в покосившихся шкафах тесной зарешеченной каморки, занимаемой Дорой Вайсман, почти ничего нет о прошлой жизни Антония Станиславовича Кутько, рождения 1892 года, беспартийного, украинца, из мещан, недоучившегося студента. Посадили его будто бы за то, что на одной из вечеринок в Киеве, где он проживал с двадцатого года, пел украинские песни, не желая петь советские, евреев обзывал жидами, русских — кацапами и москалями. На свободу Кутько выпустили досрочно, местом жительства определили Константиновку, подписку о сотрудничестве с ГПУ дал с охотой, без принуждения. В качестве информатора показал себя активным, инициативным и политически грамотным.

Таковы были собственноручные записи бывшего начальника Константиновского РУГБ Соломона Жидкого. Обычной препроводительной выписки из дела Кутько Артемий в шкафах не обнаружил, поэтому более подробную информацию о прошлом техника Дудник рассчитывал получить из Харькова, куда направил соответствующий запрос. Но пока там раскачаются, пока то да сё, а дело делать надо. И Артемий решил присмотреться к этому Кутько со стороны.

Темнота — хоть глаз коли. На улицах ни фонарей, ни слабого света керосиновых ламп из закрытых ставнями приземистых мазанок. Над головою звездное небо, черными тучами висят в нем неподвижные деревья. Из тьмы зазоборья слышатся голоса невидимых жителей, занятых своими домашними делами. Вдруг тускло засветится четырехугольник раскрывшейся двери, колыхнутся ситцевые занавески и явят из света полуодетую фигуру женщины с медным тазом в руках, послышится короткий всплеск воды, прогремит цепью потревоженная собака. Иногда на лавочке у чьей-то калитки замерцают огоньки цигарок, зазвучит ленивый разговор.

Прохожие редки, идут, громко топая сапогами или сандалиями, чтобы в темноте не столкнуться со встречным.

Артемий шагает посреди улицы, по пыльной дороге, едва сереющей в свете звезд. Впереди, метрах в тридцати, то звучат по кирпичной мостовой равномерные, как у солдата, идущего в строю, шаги Кутько, то пропадают там, где такой мостовой нет. Тогда Артемий присаживается на корточки и вглядывается в темноту, пытаясь разглядеть высокую фигуру техника. Иногда это удается, но чаще всего нет. Однако присутствие его Дудник ощущает всем своим телом, и когда Кутько обнаруживается вновь, расстояние между ними остается прежним.

Где-то на половине пути Кутько закурил, и Дудника теперь вел за собой огонек его папиросы.

Конечно, Артемий мог бы и не сопровождать Кутько от завода до его дома, потому что еще днем прошел тем же путем, каким наверняка хаживает и сам Кутько, возвращаясь с работы. Но Кутько встречался с Всеношным, следовательно, кому-то докладывал о своем с ним разговоре в меловой балке и наверняка получил приказ дело как-нибудь замять. Не исключено, что Кутько по дороге встретится с кем-то, кто дал ему задание завербовать Всеношного в свою организацию. Если таковая существует. Во всяком случае, один Кутько Дуднику не нужен. Тем более, если судить по впечатлению, которое тот произвел на Артемия, разглядывавшего Кутько со стороны еще днем. А со стороны техник представлялся из той породы людей, которые, встав однажды на какой-то путь, идут по нему, все более ожесточаясь, не сворачивая до самой своей смерти. Такие даже под пытками ничего не говорят. Особенно, если им нечего предъявить в качестве доказательств их контрреволюционной, антисоветской деятельности.

Впрочем, если Кутько и встретится с кем, то в этой темноте все равно ничего не разглядишь. Но зафиксировать факт встречи — тоже не так уж мало. Поэтому Артемий продолжал следовать за Кутько, готовый в любое мгновение раствориться в темноте, упав в придорожную полынь-лебеду. Но до самого дома, где жил техник, ни падать, ни шарахаться в сторону не пришлось: Кутько ни с кем не встретился, шел, почти не останавливаясь, уверенно ставя свои длинные ноги на темную, но, надо думать, до мельчайших подробностей знакомую ему дорогу, так что малорослому Артемию приходилось на каждый шаг преследуемого делать два-три, иногда переходя на мелкую побежку.

И все-таки он не зря проделал этот путь. У калитки дома, где жил Кутько с миловидной женщиной, баюкавшей днем двойню в плетеной люльке, подвешенной к яблоне, техника ждали. Кто-то сидел на лавочке и курил. Кутько оборвал свой широкий шаг, остановился, произнес:

— Яка тэмна ничь. Така тэмна, що очи ничого не бачуть.

Дудник лег в лебеду, прижался к забору спиной шагах в двадцати от Кутько и неизвестного. Где-то совсем близко загремела цепью собака, Артемий замер, но собаке, видать, было лень бежать к забору и выяснять, кто там к нему привалился. Ей даже лаять не хотелось, и она, тряхнув головой, звякнула цепью — с нее довольно.

— Така ничь по усей Украйне. И днем така ж хмара, як и ничью, — произнес невнятный хлюпающий голос, будто человек говорил, засунув за щеку горячую репу.

— То так, то истинно так, — согласился Кутько и тоже закурил.

Сделав две затяжки, он заговорил быстрым полушепотом, так что Дудник, как ни напрягал слух, ничего расслышать не смог. Ему лишь однажды показалось, будто из торопливого бубнежа как бы выскользнула фамилия Всеношный и растворилась в тихом шорохе листвы, но голову на отсечение Артемий бы не дал, что именно эта фамилия была произнесена техником Кутько. Скорее всего, ему, Артемию, слишком хотелось услышать эту фамилию, как подтверждение своим подозрениям, и она таки прозвучала в его воображении.

Докурив, Кутько и незнакомец поднялись с лавки, и незнакомец произнес своим странным хлюпающим голосом:

— Побачимо, що воно и як зробится у дальнийшем, — перешел на другую сторону улицы и тут же пропал, и ни один звук не подсказал Артемию, в какую сторону пошел обладатель странного голоса.

Возле калитки огонек папиросы разгорелся у лица Кутько, осветив его нос, усы, бороду и часть руки, потом описал дугу и рассыпался на несколько искр в дорожной пыли, которые тут же и погасли. Скрипнула калитка, щелкнула задвижка, шаги утихли в глубине палисадника, стук в дверь, светлое пятно сквозь густой вишенник на миг вырвало из тьмы высокую фигуру, и все поглотила ночь, лишь звезды мерцали в вышине, будто переговариваясь друг с другом на непонятном языке.

Артемий продолжал лежать и слушать ночь. Как когда-то в деревне, когда еще были живы родители, лежишь, бывало, на траве возле потухающего костра и слушаешь треск цикад, бой перепелов, плеск рыбы на речном плесе, фырканье пасущихся лошадей и тихий шорох срываемой ими травы. И только Артемий вспомнил давно отшумевшие своей первозданной тишиной детские ночи, как тут же, будто прорвав плотину, зазвучали невидимые цикады, в черных тучах деревьев послышалось сонное воркование горлиц, а издалека донеслись уже привычные звуки день и ночь работающих заводов.