Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

В воскресенье, с утра, к Василию и Марии пожаловала Зинаида, еще более красивая, чем обычно, разнаряженная, как на собственную свадьбу. На ней длинная серая юбка и серый жакет, белая с кружевами блузка, на голове кокетливая шляпка с черной вуалью, падающей на половину лица, сквозь черные ячеи блестят большие темные глаза.

Василий и Мария чаевничали. На верстаке, заменяющем стол, на белой салфетке нарезанный крупными ломтями хлеб, кусок сливочного масла и кружки вареной колбасы на блюдце, колотый сахар в банке, нож, чайные ложки, стаканы. В кастрюльке парит кипяток, чай заварен в алюминиевой кружке.

Тут же рядом рубанки, стамески, молоток и прочий инструмент, у стены строганные доски, в углу кухонный стол без крышки притягивает взор четкими чистыми гранями свежей древесины. Пахнет смолой, хлебом, дешевой парфюмерией.

Зинаида принесла молодоженам в подарок обливной чайник. Она царственным движением протянула его хозяйке, сняла шляпку, поцеловала Марию в губы, Василия в щеку, села между ними — рослая, сильная, основательная. Мария защебетала, засуетилась, поглядывая на Василия ревнивыми глазами, а потом, как это с ней частенько случалось в последние дни, засюсюкала, как сюсюкала когда-то нянькой с малолетними детьми: ей казалось, что так она создает особо доверительную и нежную атмосферу в своем доме.

В общежитии Мария тоже иногда переходила на сюсюканье, так Зинаида ее тут же обрывала. Сейчас обрывать молодую хозяйку было вроде неудобно, и Зинаида, мельком глянув на хмурого Василия, перехватила разговор и, всячески подчеркивая строгость своей речи, стала рассказывать о чем пишут из деревни.

Василий, допив чай, взял папиросу, вышел из комнаты.

— Манька, ты что, сдурела? — накинулась на подругу Зинаида, едва за Василием закрылась дверь. — Чего ты рассюсюкалась? Когда бросишь эту свою дурацкую привычку? Василия твоего аж кривит всего от твоего сюсюканья, да сказать тебе стесняется, а тебе хоть бы хрен по деревне. Замуж вышла, так веди себя как замужняя женщина, а не как наймичка какая-нибудь. Да и Василий твой — он же мужик, а не дитя малое.

Мария хлюпнула носом, прижала к глазам платочек. Зинаида подвинулась к ней поближе, обняла за плечи, заговорила так, как когда-то с ней самой говаривала бабушка:

— Экая ты, Мань, право… горе мое луковое…

А Василий курил на лестничной площадке и смотрел в запыленное окно. Хорошо, что завтра он уезжает в санаторий. На целый месяц. И далеко-далеко. Аж в неведомый ему Кисловодск.

Выходные дни — в отсутствие Василия — Зинаида проводила у Марии, ночевала у нее, вместе ходили в продмаги отоваривать карточки, готовили и стирали, гуляли в близлежащем сосновом лесу, собирали грибы-ягоды. В комнате вокруг печки-голландки, одним толстым боком протиснувшейся в их комнату, а другим в соседнюю, где живет тихая маленькая женщина, висят-сушатся, будто бусы на толстой бабе, оранжевые лисички, бело-коричневые боровики, в эмалированной кастрюле под незаконченным Василием столом томятся под смородиновым и дубовым листом рыжики и маслята, на окне стоят банки с брусничным и черничным вареньем…

Представлялось Марии, что вот приедет Василий, она, его жена, нальет ему лафитничек водки, положит на тарелку соленых грибков, Василий выпьет, крякнет, станет закусывать… А кто для него старался-то? Не может он этого не заметить и не оценить, не может он не видеть, как она его любит. А увидит, и сам полюбит.

Все мысли Марии, пока Василий лечится в Кисловодске, о нем да о нем: как он там? с кем? что ест? о чем думает? вспоминает ли о ней? Мария даже не замечала, что о чем бы ни заходила речь у нее с Зинаидой, все непременно свернется на Василия, на то, что он любит, а что нет, что говорил по тому или иному пустяковому поводу. Ни мировая революция, ни сплошная коллективизация, ни пятилетки, ни промфинплан и ударничество, ни война в Китае и забастовки пролетариата на Западе — ничто Марию не трогало и не интересовало. Только Василий, только его она ждала, им жила и дышала. А он, как уехал, так от него ни полстрочки, ни полслова, будто и жены у него нету.

Зинаида — та лишь поглядывала на Марию с участием и жалостью, качнет иногда своей красивой белокурой головой, вздохнет украдкой: ей бы такую любовь, ан нет, не трогают ее ни обольстительные мужские речи, ни их жадные, щупающие и раздевающие взгляды. Пусто и холодно на сердце у Зинаиды, и самой от этого холодно и неуютно. Но посмотрит на фотокарточку Марии и Василия, сделанную сразу же после Загса, представит себя на месте подруги — и защемит в груди, будто потеряла заветное материнское колечко. Или еще что, дорогое и теплое.

Не хотела Зинаида, сама не зная почему, встречаться с Василием в день его приезда, который приходился на вторник, да Василий нагрянул нежданно-негаданно в воскресенье утром, когда они только что встали, ходили по комнате в халатиках, ждали, когда закипит на керосинке чайник. А утро было дождливое и ветреное, глянешь в окно — там облака летят над самой крышей, и не облака даже, муть какая-то серая, из мути этой сеет и сеет. Из дому нос высовывать не хочется. Ничего не хочется. Скучно.

И тут вдруг — на тебе: Василий собственной персоной, поправившийся, помолодевший. Да еще с букетом диковинных южных цветов, да с полной сумкой южных фруктов: винограда, слив, яблок, груш, персиков. Персики Зинаида и Мария видели впервые, все щупали их шерстистую кожуру, разглядывали на свет, охали-ахали, боялись есть.

Зинаида понимала, что все это богатство Василий вез для Марии, и все же впервые ей было тепло у чужого огня, впервые захотелось, чтобы и ей выпало такое же счастье. А как обмерла она, когда Василий, поцеловав Марию, ткнулся ей в щеку своим колючим подбородком. На Зинаиду пахнуло табаком и еще чем-то незнакомым, мужским, заставившим сердце сначала сладко замереть, а потом забиться сильнее, как до того оно никогда еще не билось. И уже надо бы уходить, а уходить все не хотелось, да и Василий так интересно рассказывал про неизвестные края, про тамошних людей, их нравы и обычаи, про горы и бурные реки, про южные леса и степи, про то, где останавливались Пушкин и Лермонтов, где последний стрелялся с Мартыновым и был убит. Хорошо рассказывал, с жаром, и Зинаиде все казалось, что рассказывает он не Марии, а ей, Зинаиде, и что едва она уйдет, как Василий тут же и замолчит.

А уходить все-таки надо. Да и Мария поглядывает на нее как-то не так, хмурится, когда Василий обращается к Зинаиде, и молчит, лишь потчует своего мужа, подкладывая ему на тарелку то одного, то другого.

Ревнует, что ли?

Зинаида поднялась из-за стола, засобиралась. Мария попыталась удержать, но видно было, что с трудом сдерживает нетерпение и радость свою, оттого что вот-вот останется наедине с Василием. И глаза сразу засияли, и торопливо стала собирать пакет с фруктами для девчонок из общежития, с которыми работает в одной бригаде. Получился персик на троих, по груше-яблоку на двоих, пару кистей винограду да бутылку самодельного вина, густого и темного, как кровь. Так ведь девчонкам попробовать — и то праздник.