Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Вышла Зинаида из дому, вышла под дождик, раскрыла зонт, огляделась: серо, мокро и неприютно. Подняла голову: в окне угловой комнаты на втором этаже плотно и непроницаемо белеет кружевная занавеска, за которой остались вдвоем Мария и Василий.

Василий… Нет, больше она, Зинаида, сюда ни ногой. Пусть живут, пусть Мария будет спокойна за свое будущее, а ей, Зинаиде, идти своей стежкой-дорожкой. Да и… надо было раньше думать, раньше решать, раньше заботиться о самой себе. А теперь что ж… теперь не воротишь. Учиться, потом… потом, конечно, замуж. Вот так-то.

И Зинаида решительно зашагала к общежитию.

Едва за Зинаидой закрылась дверь, Василий сник и, пряча от Марии разочарование, принялся помогать ей убирать со стола. Зато Мария стала торопливо, перескакивая с одного на другое, рассказывать ему обо всем, что волновало ее, пока мужа не было дома: о новом мастере участка, новых расценках на те или иные операции по сборке лампочек, о слухах, будто вот-вот отменят карточки и случатся еще какие-то важные перемены.

— Из дому письмо прислали, — говорила она, очищая тарелки от остатков пищи. — Отец пишет, что собирается приехать в Ленинград, повидать своего зятя. Я писала ему, что ты долго болел, поэтому тебя после болезни послали долечиваться в санаторий… — Всплеснула руками: — Ой, я даже и не знаю, как его встречать и где он будет жить! Он у меня строгий, все ему не по нем. Беда-а.

А Василий, слушая Марию, думал:

"Собственно говоря, чего ты съежился? Зинаида — это… Красивая жена — чужая жена. Да. А Мария… Чего тебе надо? Она тебя любит? Любит. И не предаст, чтобы с тобой ни случилось. Это надо ценить. А что неграмотная, так… Мне с ней рацпредложения свои не обсуждать. И вообще…"

Он вспомнил, как тосковал по жене в Пятигорске, по ее маленьким ласковым рукам. Оттуда, издалека, Мария казалась какой-то другой, она лепилась в его воображении из той девчонки, которую он впервые увидел в поезде… — даже еще и не увидел, а только услышал ее колокольчиковый смех, — из той девчонки, что проявилась из туманного забытья, склоненная над его больничной постелью… Куда это все подевалось?

Казалось, месяц, проведенный ими в разлуке, сделал их чужими, далекими. Они искоса присматривались друг к другу, каждый ждал чего-то от другого: каких-то слов, каких-то неуловимых знаков. А нужные слова на язык не шли, знаки не различались за суетой и торопливостью вынужденных движений. Василий поправился, посвежел, внешне напоминал прежнего. И все-таки это был не тот Василий, которого Мария впервые увидела в поезде Москва-Ленинград, с которым потом встречала новый год. Тот Василий, оборачиваясь на ее смех, смотрел на нее изумленными глазами, вокруг рта его собирались добродушные складки. А этот… этот тускнел и отворачивался, точно Мария позволяла себе смеяться при покойнике. То ли он там, в неведомом Кисловодске, встретил какую-нибудь шлюху, то ли жалеет, что женился.

Перемыли посуду, Василий вытирал полотенцем тарелки и чашки, ложки, ножи, вилки. Разговор заглох сам собою, Мария клонила голову книзу. Василий догадывался, что прячет от него мокрые от слез глаза. Мучился виною, хмурился. Думал: "Вот сейчас, как только закончим, обниму, а там само все рассосется…"

В коридоре затопало решительно и весело, послышались голоса, в дверь постучали.

— Открыто! — крикнул Василий, оборачиваясь.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Сережка Еремеев: рот до ушей, белые зубы сияют так, будто намазаны маслом, задорный нос вздернут под самые ресницы, черный прорезиненный плащ усыпан бусинками дождя, которые празднично сверкают и переливаются, как и родниковые глаза хозяина, в свете шестидесятисвечевой лампочки.

Василий аж задохнулся от нечаянной радости, уронил ложку и кинулся к другу, стал тискать его и кружить по комнате. Мария, глядя на них, робко позванивала колокольцами смеха, вытирая передником мокрые глаза. Она тоже обрадовалась приходу постороннего человека: этот приход должен был оттянуть что-то, чего она боялась и что должно было наступить, едва им с Василием нечем будет заняться.

— А я вхожу в трамвай — Зинаида! — рассказывал Сережка, весело похохатывая. — Откуда? От Марии. Василий, говорит, вернулся из санатория. Я ноги в руки и к вам. — И Сережка вынимает из бездонных карманов плаща бутылку водки, круг колбасы и шоколодные конфеты. Поясняет: — В коммерческом купил. Вот тут, на углу. — И Марии: — Ты не суетись, Мань. Я сыт, вы тоже, как я понял, успели подкрепиться. Спешить мне некуда, подождем до обеда.

— Да ты попробуй хотя бы винограду, — угощала Мария. — Или вот персика. Небось, и не видел таких фруктов-то. Или вот вина выпейте с Васей…

Сережка сбросил плащ, повесил на гвоздь, вбитый в дверь, глотнул красного вина из граненого стакана, почмокал, поглядывая на притихшую Марию, допил остальное и потащил Василия на лестничную площадку курить. Мария кинулась за ними с вязаной кофтой в руках.

— Вась! Одень, простынешь. — Накинула Василию на плечи, робко, всего на мгновение прижалась к его спине, оттолкнулась, вернулась в комнату. Уши горели будто обожженные.

Сережка уехал поздно, Василий все удерживал и удерживал его. Выпили бутылку водки, потом бутылку вина, пообедали и поужинали, вспоминали общих знакомых на Путиловском, Сережка рассказывал, какие изменения произошли на заводе, звал вернуться.

— Нет уж, — покачивал Василий головой. — У нас, в деревне, не принято возвращаться на пепелище. Говорят, сгорел один раз, сгоришь и другой. Строятся на новом месте. А на старое кто-нибудь найдется.

— Ну, смотри. Кого-кого, а тебя бы приняли. Вспоминают. Вроде и времени немного прошло, а люди переменились. Уже нет той злости, что была раньше. Перегорели, что ли… Да и партийное начальство другое. И комсомольское тоже. А новая метла, известное дело, по-новому метет.

Проводили Сережку до трамвая. Домой возвращались под тихий шелест дождя по туго натянутому зонту. Василий одной рукой держал зонт, другой крепко прижимал к себе Марию. Не доходя до дому остановились под разлапистой сосной, Мария обвила шею Василия руками, почти повисла на нем, едва касаясь земли носками ботиков, жадно припала к его губам, тихонько всхлипывала от волнения и пережитого… И все страхи ее сразу же ушли в сторону, да и у Василия на душе помягчало, пропала скованность и неуверенность в себе, которые частенько охватывали его душу после изгнания с рабфака. И Мария казалась ему другой, повзрослевшей, что ли, поумневшей.

Нацеловавшись под дождем, вернулись домой, быстро разделись и в постель — и все будто бы стало на свои места: не о чем задумываться, не о чем жалеть.

Через два дня Василий пошел на работу, вечерами возился в квартире, мастерил мебель. Жизнь вроде стала налаживаться, в работе забывалось все, что казалось не похожим на то, что ожидалось, он втянулся в некое безостановочное движение, которое отнимало мысли и желания, а Мария была необходимым элементом этого движения.