Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Ах, молодец она какая, эта Зинаида, что пошла учиться! Право слово, молодец!

Но не один Иван Спиридонович, отдавший всего себя народному образованию, в тот учебный год впервые перешагнул порог школы рабочей молодежи, вытеснив из нее учителей-скороспелок, подготовленных на краткосрочных учительских курсах в основном для сельских школ, но ехать на село не захотевших. Эти учителя-скороспелки основательными знаниями не владели и более всего руководствовались в своей педагогической практике революционным самосознанием и непереваренным марксовым учением. Между тем строителям нового общества, как все более выяснялось на практике, нужны были знания основательные, широкие, нацеленные не только на мировую революцию, но и на решение повседневных научных, технических и экономических задач, стоящих перед государством рабочих и крестьян. Высшие учебные заведения страны уже не могли удовлетвориться полуграмотными абитуриентами, которых приходилось доучивать основам школьных знаний не только на первом, но и на втором и даже на третьем курсах, устраивать для этого дополнительные занятия, привлекая к ним все тех же старорежимных учителей. Поговаривали, что это несоответствие стало известно самому Сталину, и будто бы он сам распорядился заменить полуграмотных выскочек на настоящих учителей, не взирая на их политические воззрения.

Лишь бы учили тому, что требуется для построения социализма, учили хорошо, со знанием дела.

В начале ноября выпал снег. Полежал несколько дней и растаял. Ноябрьские праздники встречали без снега, но с морозными ночами. Лишь к полудню нехотя набирал силу сырой ветер с Балтики, приносил скудное тепло, запеленатое в серую рванину облаков, из которых сочился нудный мелкий дождь. Однако к вечеру сила ветра истощалась, он сворачивался, урча и позевывая, бездомным котенком в глухих подворотнях, небо разъяснивалось, на юго-западе подолгу плавилась в невидимых солнечных лучах багровая заря, густо высыпали звезды, меж ними сиротливо повисала тонкая прозрачная запятая нарождающегося месяца, по утрам звенел под ногами торопливых прохожих тонкий ледок.

Василий на демонстрацию трудящихся по случаю семнадцатой годовщины Великого Октября не пошел: его знобило, в груди будто застряло не проглоченное мороженое, леденило нутро не растаявшим инеем. К вечеру лоб покрывался испариной, легкие рвал сухой кашель. Видать, продуло в цехе: там всегда сквозняки от работающей вытяжной вентиляции, высасывающей воздух из каждой щели, а у Василия верстак между большим окном и постоянно хлопающей дверью, и отовсюду тянет холодом. Не было вентиляции — душно и пыльно, сделали по требованию техники безопасности — стало еще хуже. Оно бы мотор поставить послабее, да говорят, что послабее не нашлось, поставили мощный, вот он и старается сдуру.

Из-за Василия не пошла на демонстрацию и Мария. Грела на керосинке молоко, добавляла туда сливочное масло и мед, отпаивала. А еще брусничный и клюквенный морс, чай с малиновым вареньем — до седьмого пота. Когда Василий отталкивал чашку, грозилась вызвать "скорую". Болезнь Василия пугала Марию, но и доставляла в то же время удовлетворение: она была ему нужна, он без нее никак не обошелся бы. Изо всех сил старалась угодить ему, каждый каприз его воспринимала как должное, кидалась со всех ног что-то подать, принести. Кутала, обволакивала его своей лаской, заботой, уходом. Тихо радовалась.

Так получилось, что к двум дням праздника подгадало воскресенье, поэтому обошлись без врачей, собственными силами. И без необходимости идти к кому-то в гости. Заболел — причина вполне уважительная. Только восьмого заскочил Сережка Еремеев, побыл с час и убежал, провожаемый тоскливым взглядом угрюмых Васильевых глаз. А больше никто не приходил. И слава богу. Так и провели они все три дня вдвоем. К концу третьего Василий перестал кашлять, спала температура, он повеселел, хорошо поужинал, выпил немного водки и даже запел. Сперва свою любимую: «Когда я на почте служил ямщиком…» Потом другие.

Пел Василий, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза. У Марии, слушавшей его пение, тоскою, как тугим лифчиком, стягивало грудь, на сердце скребли кошки: казалось ей, что Василий поет не просто песню, а вспоминает о бывшей у него любви к другой женщине, и ей мерещился его давний горячечный бред, в котором он часто поминал какую-то Наталью Александровну… Наверняка не напрасно поминал он эту женщину, было что-то у него с этой Натальей Александровной — чуяло Мариино сердце. Но виду она не показывала, вилась вокруг мужа тонкой хмелинкой вкруг насупленной ольхи, разглаживая пальцами поперечные складки, невесть когда разрезавшие широкий мужнин лоб.

Когда колонна светлановцев, пройдя свой демонстрационный маршрут, рассосалась по боковым улицам и переулкам, на остановке трамвая Зинаида неожиданно столкнулась с учителем русского языка и литературы Иваном Спиридоновичем Огуренковым.

Растерялся Иван Спиридонович при виде своей ученицы, засуетился, стал подсаживать в переполненный трамвай, сам попытался уцепиться за поручень, да куда там — остался на остановке, не смог втиснуться. Тогда Зинаида, движимая накатившим на нее озорством, соскочила с подножки уже тронувшегося вагона и, смеясь и играя своими ростепельными глазами, предложила Ивану Спиридоновичу пройтись пешком.

Учитель согласился с суетливой радостью. И они пошли.

К полудню дождь прекратился. Сплошные серые облака, опорожнившись, медленно уплывали на юго-восток, охвостья их наливались фиолетовой мутью. По густо ультрамариновому, рано вечереющему небу уже раскидывала свои крылья багряная заря. В ее пламени, будто отбившиеся от стада барашки, сгорали в неподвижной вышине жиденькие облачка, давая простор ярким звездам и скособоченному прозрачному лику луны.

На бывшем Невском проспекте засветились фонари. Громада Исаакия черной глыбищей сказочного Святогора, по плечи погрузившегося в землю, чернела могучей ошеломленой головой. На противоположной стороне Невы трепетал поминальной свечой шпиль Петропавловки. Под замшелыми стенами крепости сонно текла река, ластилась к граниту набережных чернильной волной.

Иван Спиридонович и Зинаида долго шли вдоль Невы, по мосту перешли на другую сторону. Празднично взбаламученный народ, сновавший туда-сюда с хохотом и песнями, то и дело разъединял их, и сама Зинаида в конце концов предложила Ивану Спиридоновичу взять ее под руку. Шли почти молча, лишь иногда перебрасываясь короткими фразами, чувствуя, как между ними растет непонятное напряжение, придающее каждому слову и движению как бы двойной смысл. Зинаида хмыкала, косилась на спутника, будто нечаянно прижимала его горячую руку к своему боку.