Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Ко всему прочему Иван Спиридонович вдруг почувствовал неодолимую тягу к писанию стихов, тягу, которую не возбуждала в нем еще ни одна женщина, и, исходя из этого вполне очевидного факта, пришел к выводу, что не просто увлекся или даже влюбился, а полюбил, полюбил большой, настоящей любовью.

"Ну вот, — говорил он себе длинными книжными фразами, не боясь громких и даже высокопарных слов, глядя бессонными ночами на темные пятна райских птиц и диковинных цветов, населяющих потолок его комнаты, — вот ты и полюбил. А все думал, что тебе это не дано, что нет в тебе таланта любить, таланта, которым так щедро природа наградила твоих родителей. Значит, ты не выродок, а нормальный мужчина. Да… Но что же из этого следует? А из этого следует, что ты должен на Ней жениться… Она придет в эту комнату, придет со своими вещами, привычками, запахами, женскими штучками, будет спать рядом с тобой на этой вот кровати, ты сможешь обнимать Ее, целовать каждую частичку Ее тела… Ее чудесные волосы рассыплются на этой подушке, Ее дыхание смешается с твоим…"

И тут одна из райских птиц раскрыла клюв и вздохнула. Иван Спиридонович встряхнул головой и понял, что задремал и сам же вздохнул тягостным и горестным вздохом. И тотчас же мысли его потекли совсем в другом направлении:

"А как же твои привычки? Как быть с твоими ночными бдениями над книжкой, над листом бумаги, с ночным чаем, курением в постели? Что же, все это бросить?"

Бросать было жалко, но и от Зинаиды отказываться — тоже.

Тогда-то, в одну из таких бессонных ночей, в голове Ивана Спиридоновича и сложились первые рифмованные строчки:

Он повторял в уме эти строчки, пытаясь определить, что могли бы они значить в мире уже миллионов и миллионов подобных же строк, известных миллионам, но обычная рассудительность и вся сумма накопленных им знаний меркли перед тем светом, который излучала на эти строчки Она, единственная из всех женщин, живущих на свете, и потому слова, записанные в столбик, казались Ивану Спиридоновичу неповторимыми в созвездиях миллионы раз повторенных слов. Даже несмотря на явные натяжки и несуразности.

Однако слова жили сами по себе, Зинаида — сама по себе, она была и поводом и причиной своеобразно выстраиваемых слов.

Да и не могли они выстраиваться по-другому. Потому что… вот не было Ее , не было, и вдруг Она появилась… И что дальше? А главное — ради чего? Ради Ее глаз, губ, тела? Ради того, чтобы через какое-то время в Ее чреве возникла новая жизнь и в свое время эта жизнь в виде пищащего комочка еще более усложнила жизнь Ивана Огуренкова? Не дикость ли это? И должен ли он идти на поводу у своих чувств? Наконец, покажите отцов, дети которых полностью бы удовлетворяли чаяниям своих родителей. Они, дети, лишь вносят раздор и смуту в отношения с отцами (при этом Иван Спиридонович ни себя, ни своих родителей в виду не имел), чему в мировой литературе можно найти тысячи подтверждений. Должен ли он, Иван Огуренков, проходить всеми уже изведанный путь?

"Но может статься, — через минуту утешал себя Иван Спиридонович, — что Она внесет в твою жизнь новые привычки и желания, которые будут приятнее и полезнее старых. Почему бы и нет? Отец, например, уверяет, что с появлением в его жизни мамы жизнь его наполнилась новым и более светлым содержанием".

И, пугаясь предстоящих изменений, Иван Спиридонович начинал то ругать себя за привычку всему давать объяснение и всему находить свое место в собственной жизни, то насмехаться над собой, уже поверившим, что Она только и ждет, чтобы он предложил Ей руку и сердце.

А с другой стороны, не напоминает ли он Обломова, который ради привычки сутками нежиться в постели и ничего не делать, подвергает сомнению свою любовь и в конце концов отказывается от нее? А может быть, это разногласие с самим собой есть отличительная черта всех неординарных личностей? Не получится ли так, что любовь заместит в его жизни какие-то другие важные и полезные не только для него самого, но и для народа… не побоимся этого слова: да, и для народа! — направления деятельности? Ведь вот же факт: он, влюбившись, уже не в состоянии творить, сам процесс творчества замещается миражами и видениями, воздушными замками. Наконец, если вспомнить Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Некрасова… да и Толстого, Чехова… Как у них у всех не ладилось в семейной жизни, как трудно давалось общение с людьми вообще. А Пушкин? Он, можно сказать, погиб в рассвете сил из-за своей жены. И это закономерно: творческая личность должна нести крест, тяжелый, увитый терниями, она должна подвергаться насмешкам и издевательствам, а благополучие убивает в личности именно элемент творчества, то есть — в итоге — и саму личность…

Прочтенные книги тяжелым бременем сдавливали душу Ивана Спиридоновича, не давая ей расправить свои дряблые крылья и взлететь в сияющую голубизну неба. Его глаза, увеличенные очками, вглядывались в эту голубизну, но видели ее чужими глазами, а душа замирала не от возможности полета, а от красиво расположенных слов, сказанных о голубизне и полете в ней гениями.

Как слепец, трогающий чуткими пальцами причудливую словесную вязь, выбитую на камне, видит и само небо, и ощущает свое парение среди облаков, вызванные у него каменной вязью слов, так и сам Иван Спиридонович узнавал действительность и относился к ней через слова, сказанные другими. И вместе с тем…

Однажды — дело было в конце ноября — Ксения Капитоновна, постучав, вошла в комнату сына. Иван Спиридонович лежал на постели поверх покрывала, на низеньком столике возле его кровати стояла пепельница, полная окурков, один из них еще дымился, в комнате висели сизые пласты дыма. Ксения Капитоновна заметила, как сын сунул под подушку что-то, похожее на тетрадь, и догадалась, что это за тетрадь и что в ней можно прочесть. Будь это тетрадь с какими-то заметками о творчестве какого-нибудь поэта или писателя, он не стал бы ее прятать. А тут сработал инстинкт. Ее Спиридон тоже писал стихи, и почти в такой же тетради, и все эти стихи были посвящены ей: сперва гимназистке, потом курсистке, потом жене, и всегда он прятал тетрадь от нее, стесняясь своего увлечения, а бросил писать и прятать лишь несколько лет назад. Может, любовь пошла на убыль, может, осознал, что поэт из него не получился.

Не получился поэт и из Ивана: в гимназии упражнения в стихосложении были обязательной составной частью словесности, рифмоплетство Ивану давалось легко, но сочинительство его было слишком рациональным, слишком головным, в нем отсутствовала душа, азарт и безрассудство.