Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Зато на другой вечер они пошли в оперетту — и это Зинаиде понравилось весьма. В оперетте и танцуют, но не голые, к тому же поют и даже разговаривают. Почти как в жизни.

Оба раза Иван Спиридонович провожал Зинаиду до общежития, смущенно жал ей руку и сразу же уходил. Он не делал попыток обнять ее или поцеловать, он ничего не говорил о том, что чувствует по отношению к ней и чувствует ли что-либо вообще. Но по его быстрым и внимательным взглядам Зинаида догадывалась, что нравится учителю и что ходит он с ней не просто так. Ну что ж, думала она, прислушиваясь к себе и не находя в душе никакого волнения, мне спешить некуда. Да и староват он: сорок один год. Не шутка. Может, хворый, коли раньше не женился. Может, еще что. Но она уже твердо знала, что если учитель предложит ей выйти за него замуж, то выйдет не раздумывая. В конце концов, любовь — это не самое главное. Вон Василий Маньку совсем не любит — слепому видно, а ведь живет с ней — и ничего. А если вспомнить деревню, так там девок раньше выдавали замуж, не спрашивая их согласия, не интересуясь ни их желаниями, ни чувствами. И мать Зинаиды, и обе бабки ее таким же вот образом были выданы замуж, а живут не хуже других. К тому же Иван Спиридонович — человек деликатный, образованный, бить жену и притеснять не станет, вдобавок ко всему — не пьет, родителей имеет порядочных и весьма приятных. Об остальном Зинаида старалась не думать, вопрос для нее был решен, и не ею, а кем-то, более сильным и властным. Может быть, богом. Хотя в существование бога она уже почти не верила.

Весь рабочий день в понедельник Зинаида была рассеянна, что, впрочем, нисколько не мешало ей делать свою чисто механическую работу, на вопросы Марии, сидевшей рядом, отвечала невпопад, болтовни девчонок не слышала, участия в ней не принимала. Правда, никакие мысли не тревожили ее красивую головку, зато перед глазами возникали картинки из минувших праздничных дней, и картинки эти отражались на ее лице то вдруг охватившим щеки румянцем, то набежавшей на лицо тенью.

Видела Зинаида чаще всего длинный обеденный стол под крахмальной скатертью, чопорных и очень каких-то негромких мужчин и женщин, видела себя, несколько растерянную и смущенную, слышала наставительный шепот Ивана Спиридоновича, советующего, что и какой ложкой или вилкой есть и как эти ложки или вилки держать. Правда, наставления учителя Зинаида воспринимала тогда как должное: учитель и за столом оставался для не учителем же, но лишь сейчас она осознавала случившееся и переживала его.

Боже, до чего же люди могут осложнить свою жизнь всякими условностями и правилами и как трудно к ним приспосабливаться простому рабочему человеку, всю свою жизнь прожившему без этих условностей и правил! Сумеет ли она, Зинаида, освоить эти условности и правила образованных интеллигентов, не станет ли среди них белой вороной, если Иван Спиридонович введет ее в свою семью? Ни говорить, ни вести себя так, как они, она не умеет, и то, что для них привычно с детства и нормально, для нее непривычно и ненормально. Она не владеет и тысячной долей тех знаний, какими владеет каждый из них, не умеет играть ни на гитаре, ни на рояле, не знает ни одной из тех красивых песен и романсов, что знают и поют они. Только раз повеяло от этих людей чем-то родным, когда мать Ивана Спиридоновича запела "Лучинушку", запела почти так же — и даже лучше, — как певали в родной Зинаидиной деревне на Псковщине.

Картинки недавних дней роились в Зинаидиной голове, перебивая и заслоняя одна другую, и она все чаще сокрушенно вздыхала, не зная, что и думать о своем будущем: так много в нем открывалось непонятного и темного, таким ясным казалось все, что оставалось позади.

— Дура, — сказала Зинаида себе, распрямляя уставшую спину. — Курочка в гнезде, яичко в курочке, а ты уже яичницу собираешься жарить.

И вдруг вспомнила, что сегодня второй урок — урок русского языка, она увидит Ивана Спиридоновича, и дыхание ее перехватило от бог весть откуда взявшегося страха.

Однако прошел и один урок, и другой, неделя прошла и еще неделя, а Иван Спиридонович все так же пялился на Зинаиду, краснел и не вдруг отвечал на вопросы учеников, в то же время с самой Зинаидой не заговаривал, снова в гости ее не приглашал.

"Наверное, я не понравилась его родителям, — думала Зинаида с горечью. — Небось, сказали ему, чтобы и ноги моей у них больше не было. Небось, им образованная нужна, а не такая дура, как я".

Но в пятницу Иван Спиридонович подстерег Зинаиду у двери в класс и, краснея, предложил пойти с ним в субботу на новый кинофильм с Любовью Орловой в заглавной роли.

Конечно, Зинаида согласилась, хотя фильм этот уже успела посмотреть дважды. Она сделала вид, будто размышляет, свободна у нее суббота или занята чем-то более важным. Помурыжив учителя с минуту, махнула рукой: мол, ладно, все побоку, а учителя она, так и быть, уважит. И сердцем вдруг почувствовала, заметив, как разгладились морщинки на лице Ивана Спиридоновича, как блеснули сквозь очки его черные глаза, почувствовала, что в субботу что-то непременно произойдет: уж очень учитель выглядел сегодня как-то необычно, то есть решительно и торжественно.

Иван Спиридонович Огуренков влюбился вот так, что дни и ночи как бы перестали для него существовать, слившись в нечто бесконечно длинное, неподвластное разумению, впервые в своей жизни. До этого было у него несколько увлечений, которые он по неопытности вначале принимал за любовь, но предметы этих увлечений не держали его в своем плену, лишенным свободы и желаний, он забывал об этих предметах, когда нужно было забыть, вспоминал, когда для этого наступало подходящее время.

С Зинаидой все по-другому. Вел ли Иван Спиридонович урок в дневной школе или в школе рабочей молодежи, читал ли книгу, писал ли статью в один из толстых журналов об особенностях творчества того или иного поэта, ехал ли в трамвае, ел ли, разговаривал с кем-то, бодрствовал или спал, — всегда и всюду белокурая головка Зинаиды Ладушкиной, освещенная задорной, дразнящей улыбкой, стояла перед его глазами, путала мысли, заставляла улыбаться, но улыбаться глупо, время от времени налетать на людей, углы стен, столы и парты. И уж совсем он терял голову, когда видел Зинаиду, сидящую за передней партой прямо перед учительским столом. Как ни старался Иван Спиридонович выглядеть обычно, как положено выглядеть учителю на уроке, обращаясь одинаково к любому и каждому, голова его, как подсолнух за солнцем, все время поворачивалась в сторону Зинаиды, все остальные ученики как бы растворялись в туманной дымке, лишь ее лицо светилось из этой дымки, лишь ее зеленоватые глаза сияли путеводными звездами в безбрежном океане, он только ее одну посвящал в таинства русского языка, лишь перед ней одной открывал, как скупой рыцарь, сундуки с несметными сокровищами родной литературы.