Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Выслушав белобрысого парня, Иван Спиридонович прошелся до двери, вернулся к столу, посмотрел в окно, за которым холодный северный ветер стряхивал с деревьев остатки уже побуревшей мокрой листвы, заглянул в журнал. Новый учитель почему-то не имел толстой тетрадки в клеенчатой обложке. Или забыл ее дома. Потому и заговорил не сразу, а как бы вспоминая плохо выученный урок:

— Я не отрицаю необходимости любви к угнетенным трудящимся всех стран, — заговорил Иван Спиридонович тихим голосом, тщательно выговаривая каждое слово. — Но я отрицаю нелюбовь к своему отечеству. Без любви к отечеству, к родине, не может быть вообще никакой другой любви. Родина может быть неласковой к своим детям, даже излишне суровой, но любовь к ней заставляет человека стремиться к тому, чтобы изменить существующее положение в лучшую сторону, чтобы родина стала ласковой к нему и его детям. Без любви к родине человек возьмет да и уедет туда, где другие люди совершили то, чего он сам не захотел — или не сумел — сделать для своей родины, живя на ее земле. Коммунизм, если исходить из теории, как раз и есть некая форма, содержание которой составляет именно любовь к своей отчизне и ответная любовь ее к своим сыновьям и дочерям. Литература и язык, в свою очередь, помогают человеку осмыслить свою инстинктивную любовь к родине, к отечеству, укрепляют эту любовь, наполняют ее духовным содержанием. В том числе и любовь… во всяком случае — уважение к другим народам. Потому что все народы подряд любить нельзя, как нельзя любить всех женщин. Это извращение. А уважать можно и нужно.

Иван Спиридонович прошелся к задним партам между рядами, остановился около белобрысого парня.

— Такое мое понимание любви к родине, молодой человек. И еще я хотел бы вам заметить, что всякая любовь привержена некоторым условностям, народным традициям, неписанным законам человеческого общежития, которые эту любовь как бы оформляют для внешнего восприятия. Если ученик перебивает речь учителя, не испросив у него разрешения, сидит, когда к нему обращается старший, то в этом случае говорить о какой бы то ни было любви с его стороны не приходится, а можно говорить лишь о затверженных, но совершенно не прочувствованных лозунгах. Если вы любите свою мать, вы ведь не станете при ней сквернословить… Не так ли, молодой человек?

Белобрысый парень медленно поднялся из-за парты, лицо его со вздернутым носом налилось малиновым соком, будто он только что выскочил из парилки, однако губы были плотно сжаты, брови упрямо насуплены.

— Как вас зовут, молодой человек?

— Иваном, — буркнул парень.

В классе прошелестел легкий смешок.

— Значит, мы с вами тезки. А фамилия?

— Толстолобов.

— Откуда вы?

— Псковские мы… Из крестьян. А ноне робим на судостроительном. Клепальщики мы. — И парень с вызовом глянул на учителя дерзкими серыми глазами.

— Очень хорошо, товарищ Иван Толстолобов. Садитесь, пожалуйста, — и Иван Спиридонович опустил руку на плечо белобрысому. — Что ж, друзья мои, — продолжил он, не снимая руки с плеча Ивана. — будем считать, что наши точки зрения определились. Что касается меня как преподавателя, то я вижу свою задачу в том, чтобы доказать тем, кто думает так же, как Иван Толстолобов, а именно: без любви к родине нет любви к мировому пролетариату и мировой революции, что "любовь к отеческим гробам", как выразился наш великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, вовсе не противоречит марксизму-ленинизму и его нацеленности на мировую революцию как способа изменения действительности в пользу эксплуатируемых народов мира. И я вам это докажу, будьте уверены. А еще я постараюсь, чтобы вы говорили на хорошем русском языке, чтобы поменьше пользовались иностранными словами, тем более если не знаете, как их правильно произносить. Мы с вами будем постигать тайны родного языка и художественного слова. Помимо того, что это постижение полезно, оно еще и увлекательно.

Зинаида, которая с тревогой следила за учителем, переживая за него, вздохнула с облегчением и, обернувшись, с видом торжества оглядела задние ряды. И еще она подумала, что ничегошеньки не знает, ничего не читала и даже не стремилась что-то узнать. Ей стало стыдно, будто ее только что уличили в невежестве и отсталости, как уличили белобрысого парня в неучтивости к учителю. Но поскольку все были такими же, как и она, то есть только сейчас вступившие на дорогу к знаниям, то уличать ее было некому. Разве что Ивану Спиридоновичу. Но тот, похоже, делать этого как раз и не собирался.

И Зинаиде стало так легко и просторно на душе, так она вдруг полюбила всех, сидящих в маленьком классе, что ей от радости захотелось то ли запеть, то ли заплакать. Она только теперь поняла то неистовое стремление Василия Мануйлова к ученью, как поняла и то, что он никогда не остановится и своего добьется, а Манька — она этого ничего не понимает. Если бы ее привести в этот же класс, если бы она послушала Ивана Спиридоновича… Но не приведешь, на аркане ее не затащишь в школу. Легко ли будет с ней Василию? Ох, не легко. Одной-то любви на всю жизнь не хватит. Вон и Аннушка Возницына… родила двойню, а школу не бросила, учится, боится отстать от своего мужа. И это правильно: мужу не должно быть скучно со своей женой, иначе он станет искать с кем поговорить на стороне. Или запьет. Мужики — они только с виду сильные да крепкие, а без бабы их сила ничего не стоит. Как вот без любви к родине. Это Иван Спиридонович верно сказал. Только в деревне он не жил, поэтому не знает, как мужика и бабу тянет к родным избам, выгонам да пажитям, лугам да перелескам, где прошло их босоногое детство. И ее, Зинаиду, тоже тянет, да только жизнь распоряжается по-своему, потому что вечно под соломенной крышей не усидишь…

— Ладушкина…

Зинаида вскинула голову, с недоумением глянула на учителя.

Соседка по парте, толкнула ее в бок, прошипела:

— Встань, тебя выкликнули.

Зинаида поднялась, одернула платье, пропела своим грудным голосом:

— Я — Ладушкина.

— Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста.

И сквозь очки глянули на нее внимательные и очень печальные, очень, как показалось Зинаиде, одинокие глаза учителя русского языка и литературы.

"Тоже мне: учитель, а заглядывается", — подумала она неодобрительно.

Зинаида и села-то за первую парту только потому, чтобы парни на нее не оглядывались, а тут вот учитель — и туда же. Но на душе по-прежнему было легко и радостно, будто шла-шла по темному лесу, блуждая среди бурелома и болот, и вот вышла наконец на солнечную поляну, к людям. А люди-то все славные, хотя и чудные. И учитель новый тоже славный. А как он хорошо объяснил им, почему надо учиться. До этого Зинаида как-то и не задумывалась над этим. Да и учиться пошла с тоски и скуки. Но вот нашелся умный и знающий человек, и человек этот будто заглянул ей в душу и ей же самой показал, что у нее в душе делается. А не пошла бы в школу, так бы и не узнала.