Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Вообще Ивана больше трогали и волновали чужие стихи, он постоянно печатался в различных журналах с критическими и литературоведческими статьями, мог часами читать наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Тютчева, а из современных — Маяковского, Есенина, Васильева. Хотя двое последних в последнее же время все чаще подвергаются критике за свою черноземность, аполитичность и еще бог знает за что, хотя второго давно нет в живых, а третий за свои дебоши не вылезает из мест весьма отдаленных. Однако не исключено, что такое доскональное знание и глубокое проникновение в чужую поэзию является препятствием для рождения собственной, которая требует известной дерзости, безоглядности и честолюбия. А Иван даже печатается под псевдонимом и тщательно скрывает от других свое пристрастие к литературоведению.

— Ваня, — тихо произнесла Ксения Капитоновна, подходя к постели сына и присаживаясь на край у него в ногах. — Извини меня, мой милый, но в последнее время ты стал ужасно рассеянным: забываешь убрать на место обувь, оставляешь в раковине следы зубного порошка. Я не говорю о других мелочах, которые раньше за тобой не водились. Что с тобой? Ты заболел?

— Нет, мама, я здоров. Просто… просто много работы: дневная школа, вечерняя, журнальные статьи… Не сердись, я исправлюсь.

— Я не сержусь.

Ксения Капитоновна встала, подошла к окну, открыла форточку, с минуту вглядывалась в морозный полумрак ночи. Спросила, не оборачиваясь:

— Кстати, почему ты больше не приводишь к нам Зиночку? По-моему, она не только красива, но и умна, способна быстро осваивать все новое. А это очень важно. Тем более что такое качество помогает сближению двух совершенно разных людей.

— Ты в этом уверена?

— А ты сомневаешься? Твой отец не сомневался во мне ни секунды. И, как видишь, не ошибся.

— Мам, ты — совсем другое дело. К тому же я, видать, пропустил свое время: слишком был увлечен самим собой. В моем нынешнем возрасте начинаешь сомневаться даже в самом себе.

— Но ты ведь ее любишь… Не так ли? — Ксения Капитоновна повернулась лицом к сыну и теперь смотрела на него, освещенного настольной лампой, из полумрака, будто проникшая в комнату через форточку таинственная ночная фея.

Иван Спиридонович сел, закурил новую папиросу, долго молчал. Ксения Капитоновна не нарушала это затянувшееся молчание.

— Да, мама, кажется, люблю. Впервые в жизни. Вот… даже стихи стал писать, — вынул из-под подушки тетрадку и положил ее на столик. В голосе сына мать уловила горькую усмешку. — Но мне сорок один, а ей двадцать три. Через двадцать лет я стану дряхлым стариком, а она…

— Напрасно ты так убиваешься по этому поводу. К тому же женщины стареют быстрее. Во всяком случае, ты застрахован от того, что в шестьдесят тебя потянет на молоденькую, как это случается почти со всеми стариками. Я бы на твоем месте сделала Зиночке предложение. Не мешкая. Иначе ты заговоришь свою любовь всякими вескими доводами за и против, утопишь ее в рациональной тоске рифмованных строчек.

— Мгм… Ты думаешь?

— Я в этом уверена, сын.

— Я уже сам об этом думал, мама. Что ж, в субботу сделаю ей предложение, — произнес Иван Спиридонович голосом, в котором явственно прозвучали нотки обреченности.

— Зачем откладывать на субботу? — тихо спросила Ксения Капитоновна из полумрака, зная, что нотки обреченности неизбежно сольются с нотками сомнения и неуверенности.

— В субботу мы идем с Зиночкой в кино.

— А разве завтра ты ее не увидишь?

— Увижу. Но я не могу делать предложение… как бы между делом. Потерпи, мам.

— Хорошо, я потерплю, — победно улыбнулась в темноте Ксения Капитоновна: она добилась-таки обещания, а Иван умеет держать слово. Между тем она сочла нужным усилить нажим: — Пойми, мне так не терпится понянчить внуков. Я уже стара. Успеть бы.

Шурша атласным халатом, Ксения Капитоновна подошла к кровати, на Ивана Спиридоновича пахнуло терпкими духами. Мать наклонилась над ним, поцеловала в лоб, как давно уже не целовала. И вышла, пожелав спокойной ночи.

"Да, вот, — подумал Иван Спиридонович с облегчением, — пришла фея любви и развеяла мои сомнения. Итак, до субботы, любовь моя".

Он снова лег, забросил руки за голову, вытянулся на постели и глупо улыбнулся. Иван Спиридонович знал, что улыбается именно глупо, как может это знать человек, прочитавший многие сотни умных и не очень книг, в которых на все лады описаны состояния влюбленных. В этом отношении от книжных героев он себя не отделял и скидок на свою исключительность себе не делал. Но ему почему-то стало неловко перед самим собой, перед выцветшими амурами и цветами. И еще неизвестно перед кем.

Иван Спиридонович поспешно разделся, снял покрывало, забрался под одеяло и погасил свет, но заснул не скоро, продолжая таращиться в потолок, улыбаться, уже не думая о том, как выглядит его улыбка со стороны. Не думал он и о том, как все у него произойдет в предстоящую субботу: его вполне устраивала уверенность, что это непременно произойдет. На сей раз рифмованные строчки в голову ему не шли. Все было определено и решено, оставалось повторить в нужной последовательности перед самим собой и Зиночкой некогда выученный урок. Рифмовать известное не было никакой необходимости.

В неистовом танце кружилась по городу метель, ночь все ниже опускала на дома и улицы ледяное покрывало. Кинотеатры выталкивали из теплых своих внутренностей зрителей последнего сеанса, продрогшие трамваи, извозчики и такси развозили их по домам. В окнах гасли огни, шаркали лопатами и скребками дворники, нервно вякали клаксоны редких авто.

Зинаида и Иван Спиридонович остановились на углу общежития, с подветренной стороны. Зинаида прятала лицо в поднятый воротник старенькой кроличьей шубки, беззвучным смехом блестели ее глаза.

Иван Спиридонович прокашлялся, с отвращением проглотил — не плеваться же при даме — маслянистый никотиновый комок.

Весь путь от кинотеатра он собирался сделать признание, но что-то все время ему мешало. Однако он не только не огорчался по этому поводу, но даже радовался, что признание откладывается, что можно говорить о чем угодно: об игре артистов, обаянии Любови Орловой, о режиссерских придумках, о сценарии и прочих вещах, только не о собственной любви.

Что эти слова будут сегодня произнесены, Иван Спиридонович не сомневался, и от этой предрешенности тупел, по нескольку раз повторяя одни и те же фразы.

И вот рассуждать больше не о чем, признание дальше откладывать нельзя. Иван Спиридонович, решительно подняв голову, прокашлялся последний раз и заговорил скрипучим голосом, с ужасом чувствуя, как ему не хочется произносить те слова, которые он обязан произнести, уже не веря в свою любовь и мучительно краснея от ощущения, что он обманывает не только самого себя, но и Зиночку: