Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

— Тю-у! — произнес он, и лицо его расплылось от припухлого носа во все стороны, источая добродушие и покладистость. Казалось, что он вот-вот расхохочется. — Ты хто такый будэшь? Га?

— Моя Игарка будет, — ответил Игарка бабьим голосом, что показывало его доброжелательность по отношению к незнакомцу, и, опустив винтовку, тоже улыбнулся, простодушно и доверчиво: парень ему как-то сразу же понравился, хотя в жизни своей Игарка повидал всякую каторгу, и среди них были, на взгляд Игарки, весьма привлекательные молодые люди.

— Моя твоя лови, моя твоя лагерь веди. — На этот раз голос был другим, вполне мужским.

— На що мэни у лагэрь? — удивился Пашка еще больше, не в состоянии связать этого чудного человечка с неумолимыми и безжалостными преследователями. — Я нэ хочу у лагэрь. Ты що? У лагэрь… — И вдруг глянул с подозрением и весь сжался, будто приготовился к прыжку. — А идэ дядько Сидор?

— Игарка дятько Сидор стреляй делай. Дятько Сидор маленько помирай.

Игарка снова улыбнулся, выказав все свои крупные желтые зубы. Ему все больше чем-то нравился этот лупоглазый, белозубый парень, и он не хотел огорчать его сообщением, что Сидор Плошкин, который, как понял из рассказа профессора Игарка, насильно угнал этих людей из лагеря, еще жив.

— Яа-ак цэ — стреляй? — опешил Пашка. — Цэ ты стреляй дядьку Си-идора-а? — И ткнул для убедительности в сторону Игарки пальцем.

— Моя, однако, маленько стреляй делай, — радостно покивав головой, еще шире улыбнулся Игарка. — Моя твоя стреляй нету, моя твоя жалей. Игарка — хороши люди, шибко хороши люди. — И опять в голосе якута зазвучали бабьи нотки.

— Ах-х!.. Ах ты гнида косоглаза! — воскликнул Пашка с изумлением, все еще не веря, что это вот чучело могло убить дядьку Сидора, такого разумного и крепкого мужика. Он выхватил из-за пояса топор. — Та я ж тэбя, погана твоя душа!..

Но Пашка не успел сделать и двух шагов, как Игарка вскинул винтовку и воскликнул с угрожающей хрипотцой:

— Твоя стой, моя стреляй делай! Ходи не надо, однако!

— Ходи-стреляй! Ах ты, мать твою! — совсем взбеленился Пашка, взмахнул топором и с воплем кинулся на Игарку.

Точно так же когда-то он безоглядно кинулся с топором на милиционеров и хуторских активистов, когда те пришли раскулачивать многолюдный курень Дедыко. Но тогда Пашку сбили с ног, повязали и отправили на суд в станицу Белореченскую.

И на сей раз Пашке не удалось воспользоваться топором: пуля вошла ему прямо в лоб, прямо над переносицей, а выстрела Пашка так и не услыхал. Он крутнулся на месте и рухнул навзничь, выронив топор и широко раскинув руки. Его черные, слегка выпуклые хохлацкие глаза уставились гневно в пасмурное небо, словно небо было виновато в его неудавшейся жизни и в такой ранней смерти.

Игарка опустил винтовку и с сожалением покачал головой: видят духи неба и гор, камней и деревьев: он не хотел убивать этого парня.

Вздыхая и бормоча, Игарка присел на корточки в нескольких шагах от убитого им человека, согнулся, расправил малахай, чтобы не капало на лицо, вытащил трубочку, набил ее табаком и закурил, с печалью глядя в мертвое лицо парня.

Смутные мысли теснились в голове старого якута. Когда-то у него тоже был сын, но его убили красные партизаны, убили за то, что он вывел из тайги отряд семеновцев, со всех сторон окруженный этими партизанами. А почему ж ему было не вывести этот отряд, если его об этом попросили и дали сразу же всякого товару и патронов? Мужчины рода Игарки всегда помогали тем, кто их об этом просил, потому что никто не знал тайги так хорошо, как они.

Красный командир почему-то думал по-другому: он велел связать сына Игарки и забрать с собой.

Игарки на ту пору не было в поселке, он вернулся на другой день и сразу же отправился по следу партизан. Сына он нашел неподалеку от поселка, застреленного в упор, в спину. Игарка отомстил красным партизанам, выследив и застрелив из засады их командира.

Потом пришли белые, ограбили поселок, многих убили. Теперь уже им жестоко отомстил Игарка, застрелив их командира и еще семерых солдат — по одному за каждого убитого соплеменника: именно так повелевали законы предков.

Игарке все равно было, красные или белые, лишь бы они не мешали им жить по этим самым законам.

В конце концов в тайге окончательно утвердилась советская власть, Игарка снова стал ходить в сопки с геологами и геодезистами, ловить беглую каторгу: каторга часто нападала на якутов, отнимая у них последнее, насилуя и убивая. Правда, теперь за поимку или убийство каторги давали меньше всяких товаров, чем при старой власти, но наказать власть, как и в прежние годы, Игарка не мог: она была чем-то вроде таинственных духов гор, которые могли творить все, что им заблагорассудится, и народу Игарки оставалось лишь молиться им и просить о милости.

Павел Кривоносов, несмотря на свою молодость, был опытным охотником на людей. Конечно, не таким следопытом, как Игарка, и, может, не таким метким стрелком, но если бы ему пришлось самому охотиться на Игарку или, наоборот, убегать от него, неизвестно, кто кого бы одолел. Пашке казалось, что одолел бы он, а не Игарка. Потому что… Потому что отец всегда говорил Пашке: если человек не уверен в своих силах и своей правоте, он проиграл, еще даже не ввязавшись в драку. А Пашка в своей правоте не сомневался никогда и в драку ввязывался не задумываясь.

Для Павла отец был всем: и родителем, и наставником, и другом. Приятелей у Пашки не водилось. В поселке Пашку опасались даже взрослые. И все после одного, как казалось тогда Пашке, нелепого случая.

Однажды в школе подрались пацаны, и Пашка тоже оказался втянутым в эту драку. Дело вроде обычное, но так уж вышло, что именно ему, Пашке Кривоносову, досталось больше всех: и лицо раскровянили, и железкой пробили голову.

Отец встретил Пашку на улице: шел куда-то по своим делам. Расспросил. И тут же занялся дознанием: кто и зачем так обошелся с его сыном. На другой день арестовали двоих отцов из тех пацанов, что участвовали в драке.

Пашка, как ни мал еще был, догадался, что этот отцовский поступок сделает его совершенно чужим в родном поселке. Он разбудил отца среди ночи и спросил, зачем тот так поступил. Отец не прогнал его, не накричал, а потерев заспанное лицо ладонями и закурив, долго и терпеливо объяснял Пашке, что такое классовая борьба и как она может проявиться там, где ее вроде бы и не должно быть.

— Ты думаешь, Павлуха, это они тебе фонари под глазами наставили и башку пробили? Не-ет, брат, ошибаешься! Это они фонари наставили и башку пробили советской власти. А кто, спрашивается, есть советская власть у нас в поселке в настоящий текущий момент? Соображаешь? Я и есть советская власть, твой отец, который борется, не покладая рук, со всякой контрой. И всякая контра должна знать, что даже косой взгляд в сторону советской власти не останется безнаказанным. Иначе, брат, нельзя, иначе сожрут и выплюнут. Да и при старом режиме попробовал бы ты набить морду сыну исправника… А? Сразу же угодил бы в кутузку. А то и дальше. — Помолчал, о чем-то думая, закончил жестко, как отрубил: — Власть должна себя блюсти: на то она и власть. Советская власть — наособицу. Потому что это власть простого рабочего народа, а нас, рабочих, за людей никогда не считали, и каждый помыкал нами, как хотел. Потому те, кто раньше были наверху, нынче злятся и всячески вредят нашей рабочей власти. Так-то вот, Павлуха.